Орфей. Эвридика. Гермес

Перевод с немецкого Владимира Микушевича 

В тех странных копях обитали души
прожилками серебряной руды
Пронизывая тьму. Среди корней
Кровь проступала, устремляясь к людям,
Тяжелой, как порфир, казалась кровь.
Она одна была красна.
Там были
Никем не населенные леса,
Утесы и мосты над пустотою.
И был там пруд, огромный, тусклый, серый.
Навис он над своим далеким дном,
Как над землею - пасмурное небо.
Среди лугов тянулась терпеливо
Извилистая длинная дорога
Единственною бледною полоской.
И этою дорогой шли они. 

И стройный человек в одежде синей
Шел молча первым и смотрел вперед.
Ел, не жуя, дорогу шаг его,
Тяжелой ношей из каскада складок
Свисали крепко стиснутые руки,
Почти совсем забыв о легкой лире,
Которая врастала в левый локоть,
Как роза в сук оливковый врастает,
Раздваивались чувства на ходу:
Взор, словно пес, бежал вперед стремглав,
Бежал и возвращался, чтобы снова
Бежать и ждать на ближнем повороте, -
А слух, как запах, мешкал позади.

Порой казалось, достигает слух
Тех двух других, которые, должно быть,
Не отстают при этом восхожденье.
И снова только звук его шагов,
И снова только ветер за спиною.
Они идут - он громко говорил,
Чтобы услышать вновь, как стихнет голос.
И все-таки идут они, те двое,
Хотя и медленно. Когда бы мог
Он обернуться (если б обернувшись,
Он своего деянья не разрушил,
Едва-едва свершенного) - увидеть
Он мог бы их, идущих тихо следом.

Вот он идет, бог странствий и вестей,
Торчит колпак над светлыми глазами,
Мелькает посох тонкий перед ним,
Бьют крылья по суставам быстрых ног,
Ее ведет он левою рукою.

Ее, ту, так любимую, что лира
Всех плакальщиц на свете превзошла,
Вселенную создав над нею плачем -
Вселенную с полями и ручьями,
С дорогами, с лесами, со зверьем;
Всходило солнце в жалобной вселенной,
Такое же, как наше, но в слезах,
Светилось там и жалобное небо,
Немое небо в звездах искаженных...
Ее, ту, так любимую...

Шла рядом с богом между тем она,
Хоть и мешал ей слишком длинный саван,
Шла неуверенно, неторопливо.
Она в себе замкнулась, как на сносях,
Не думая о том, кто впереди,
И о своем пути, который в жизнь ведет.
Своею переполнена кончиной,
Она в себе замкнулась.
Как плод созревший - сладостью и мраком,
Она была полна своею смертью.

Вторичным девством запечатлена,
Она прикосновений избегала.
Закрылся пол ее. Так на закате
Дневные закрываются цветы.
От близости чужой отвыкли руки
Настолько, что прикосновенье бога
В неуловимой легкости своей
Болезненным казалось ей и дерзким.
Навеки перестала быть она
Красавицею белокурой песен,
Благоуханным островом в постели.
Тот человек ей больше не владел.
Она была распущенной косою,
Дождем, который выпила земля,
Она была растраченным запасом.
Успела стать она подземным корнем.
И потому, когда внезапно бог
Остановил ее движеньем резким
И горько произнес: "Он обернулся", -
Она спросила удивленно: "Кто?"
Там, где во тьме маячил светлый выход,
Стоял недвижно кто-то, чье лицо
Нельзя узнать. Стоял он и смотрел,
Как на полоску бледную дороги
Вступил с печальным взглядом бог-посланец,
Чтобы в молчанье тень сопровождать,
Которая лугами шла обратно,
Хоть и мешал ей слишком длинный саван, -
Шла неуверенно, неторопливо... 

1904

Перевод Владимира Летучего

Причудливые катакомбы душ.
Как тихие прожилки серебра, 
они змеились в темноте. И кровь,
из-под корней струясь, шла дальше к людям,
с порфирой схожа. Больше красный свет
здесь не встречался.

Скалы нависали, 
и иллюзорный лес, мосты над пустотой, 
и пруд, огромный, серый и слепой,
висел над собственным далеким дном,
как ливневое небо над ландшафтом. 
И пролегла в долготерпенье кротком 
полоска выцветшей дороги, как
отбеливаемый и длинный холст.

И по дороге этой шли они.

Мужчина стройный в голубом плаще 
глядел перед собой нетерпеливо.
И пожирали, не жуя, кусками,
его шаги дорогу; тяжело 
и отрешенно свешивались руки 
вдоль складок, позабыв о детской лире, 
что с левою рукой срослась, как будто 
с куском оливы вьющаяся роза.
Казалось, чувства раздвоились в нем: 
взгляд убегал все время, как собака, 
и возвращался, и за поворотом
стоял и поджидал его, - а слух, 
как нюх, все время шастал позади. 
И иногда ему казалось: слух 
улавливает шум шагов двоих, 
что следовать должны за ним наверх.
Потом своей ходьбы он слышал отзвук, 
и ветр плаща вздувался за спиной. 
Он говорил себе: они идут; 
и, замирающий, свой слышал голос.
Да, шли они, но шли они, увы, 
ужасно медленно. И обернись 
он ненароком (если бы тотчас 
не рухнул замысел, об эту пору
свершающийся), он бы мог увидеть,
как оба молча шли вослед за ним: 

бог-вестник, провожатый, в капюшоне
над светлыми глазами, с жезлом в правой
и вытянутой чуть вперед руке;
трепещущие крылья на лодыжках;
и в левой, как на поводке, - она.

Из-за нее, любимой, убиваясь, 
всех плакальщиц перерыдала лира, 
и сотворился мир из плача, где 
все повторилось снова: и леса,
и долы, и дороги, и селенья, 
поля и реки, птицы и зверье;
над плачем-миром, как вокруг другой
земли, ходило солнце, небо, звезды, -
плач - небо в звездах, искаженных мукой, -
из-за нее, любимой.

Держась за руку бога, шла она,
запутываясь в погребальных лентах -
смиренна, терпелива и кротка.
Как будущая мать, ушла в себя, 
без дум о муже, шедшем впереди, 
и о дороге, уводившей в жизнь.
Ушла в себя. И инобытие 
ее переполняло.
Как плод и сладостью и темнотой, 
она была полна огромной смертью, 
столь непонятной новизной своей.

Она была как в девственности новой, 
и в лоно женское был вход закрыт, 
как молодой цветок перед закатом, 
и даже руки от прикосновений 
отвыкли так, что прикасанье бога,
столь тихое, как у поводыря, 
мучительным, как близость, мнилось ей.

Увы, она была уже не та, 
о ком самозабвенно пел поэт, - 
не аромат и островок постели, 
не принадлежность мужа, наконец.

Распущена, как длинная коса, 
отдавшаяся, как упавший дождик, 
и роздана стократно, как запас, - 
она была лишь корнем. 

И когда
Бог стиснул руку ей и закричал, 
от боли задрожав: "Он обернулся!", 
она сказала, как спросонок: "Кто?"

А вдалеке, где зазиял просвет, 
виднелся некто темный, чье лицо 
никто бы не узнал. Стоял, смотрел,
как на полоске луговой тропинки
бог-вестник молча повернулся, чтобы
последовать в слезах за тихой тенью,
что шла назад по этой же дороге,
запутываясь в погребальных лентах, -
смиренна, терпелива и кротка.

Сборник "Новые стихотворения" (1907)
Рильке Р. М. Часослов. - М.: Фолио, 2000. - С. 212-215.

Перевод Константина Богатырева
 
То были душ причудливые копи...
Рудой серебряною шли они —
прожилками сквозь тьму. Между корнями
ключом забила кровь навстречу людям
и тьма нависла тяжестью порфира.
Все остальное было черным сплошь.
 
Здесь были скалы,
и призрачные рощи, и мосты над бездной,
и тот слепой огромный серый пруд,
что над своим далеким дном повис,
как ливневое небо над землею.
А меж лугов застенчиво мерцала
полоской бледной узкая тропа.
 
И этою тропою шли они.
 
Нетерпелив был стройный тихий муж,
в накидке синей шедший впереди.
Его шаги глотали, не жуя,
куски тропы огромные, а руки,
как гири, висли под каскадом складок,

не помня ничего о легкой лире,
что с левою его рукой срослась,
как с розою ползучей ветвь оливы.
Он в чувствах ощущал своих разлад;
как пес, он взглядом забегал вперед

и возвращался, чтоб умчаться снова
и ждать у поворота вдалеке, —

но слух его, как запах, отставал.
Порой ему казалось, что вот-вот
он слухом прикоснется к тем двоим,

что вслед за ним взбираются по скату.
И все же это было только эхом
его шагов и дуновеньем ветра.
Он громко убеждал себя: «Идут!»
Но слышал только собственный свой голос.

Они идут, конечно. Только оба
идут ужасно медленно. О если б
он обернуться мог — (но ведь оглядка
была бы равносильна разрушенью
свершающегося), — он увидал бы,

что оба тихо следуют за ним:
 
он — бог походов и посланий дальних
с дорожным шлемом над открытым взглядом,
с жезлом в руке, слегка к бедру прижатой,
и хлопающими у ног крылами.
Его другой руке дана — она.
 
Она — любимая столь, что из лиры
одной шел плач всех плакальщиц на свете,
что создан был из плача целый мир,
в котором было все — луга и лес,
поля и звери, реки и пути,
все было в этом мире плача — даже
ходило солнце вкруг него, как наше,
и небо с искаженными звездами.
Она — любимая столь...

И шла она, ведомая тем богом,
о длинный саван часто спотыкаясь,
шла терпеливо, кротко и неровно,
как будущая мать в себя уставясь,
 
не думая о впереди шагавшем
и о дороге, восходящей к жизни.
Она ушла в себя, где смерть, как плод,
ее переполняла.
Как плод, что полон сладостью и тьмою,
она была полна великой смертью,
ей чуждой столь своею новизной.
 
В ней девственность как будто возродилась
и прежний страх. Был пол ее закрыт,
как закрываются цветы под вечер,
а руки так забыли обрученье,
что даже бога легкого касанье —
едва заметное прикосновенье —
ей, словно вольность, причиняло боль.
 
Она теперь была уже не той,
что у певца светло звенела в песнях,
не ароматным островком на ложе,
не собственностью мужа своего, —
 
но, распустившись золотом волос,
она запасы жизни расточила
и отдалась земле, как падший дождь.
 
И превратилась в корень.
 
И когда
внезапно бог ее остановил
и с горечью сказал: «Он обернулся!»,
она спросила вчуже тихо: «Кто?»
 
А впереди у выхода наружу
темнел на фоне светлого пятна
 
неразличимый кто-то. Он стоял
и видел, как на узенькой тропе
застыл с печальным ликом бог походов,
как молча повернулся он, чтоб снова
последовать за той, что шла назад,
о длинный саван часто спотыкаясь,
шла — терпеливо, кротко и неровно...
 

Написано в Риме в начале 1904 г., завершено в Швеции осенью того же года.

Стихотворение переводили также В. Микушевич, С. Аверинцев, В. Рутминский. Оно примечательно своей вольной интерпретацией античного подземного царства Аида. Этот мир предстает у Рильке подчеркнуто бесплотным, развеществленным, почти ирреальным. Ирреальным — физически, но полным жгучей современной и не только лирической, но и «романной» проблематики. Это стихотворение и следующее, «Алкестида», — история двух, дополняющих друг друга, душераздирающих семейных трагедий — расхождения, отчуждения между собой, возникновения стены взаимонепонимания у вчерашних возлюбленных, супругов, родственников. И все это пред лицом смерти.

Два стихотворения Рильке, быть может, и осуществляют то, чего так и не достигла в сотнях более пространных произведений так называемая «лиризованная проза» XX в.