Истина раскрывается лишь через свободу, а не через авторитет удушающий мысль

«Князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими, но между вами да не будет так»
(Матвей, гл. 20 , 25).

«Мы не с тобой, а  с  ним, вот наша тайна».
Достоевский «Легенда о Великом инквизиторе»

Указ митрополита Серия, осуждающий взгляды о. Сергия Булгакова имеет гораздо более широкое значение, чем спор о Софии. Затрагиваются судьбы русской религиоз­ной мысли, ставится вопрос о свободе совести и о са­мой возможности мысли в православии. Есть ли православие религия свободы духа или инквизиционный застенок? Так как митрополит Сергий, очевидно, признает, за собой и за своим Синодом непогрешимость, превышающую непогрешимость папскую, и хочет ввести католическую прак­тику index'а, то речь идет о том, что такое православие. Значение указа, осуждающего о. С. Булгакова, не только очень компрометируется, но и совсем аннулируется тем фактом, что м. Сергий книг о. С. Булгакова не читал и составил свое суждение на основании изложения некоего г. Ставровского и сообщений Фотиевского братства, т. е. на основании до­носа. Если в научной или философской литературе составляют себе суждение о взглядах какого-либо автора, не читая его книг, то это называется недобросовестностью и мораль­но осуждается. Но в литературе административно-правительственной, будь она церковной или государственной, слиш­ком часто основываются на доносах» и шпионских показаниях и там этика, очевидно, другая. Не существует хариз­мы, допускающей суждение о книгах непрочитанных. Мы тут имеем дело с явлением характерным для нашей эпохи. Это церковный фашизм. Фашизм есть диктатура молодежи над мыслью. Если фашизм со своими насилиями и неуважением к достоинству человека отвратителен в жизни политиче­ской, то еще более мерзок он в жизни церковной. От самого указа на меня пахнуло затхлой семинарщиной. и я понимаю, как тяжел должен быть конфликт о. С. Бул­гакова, человека высокой интеллектуальной культуры, со старой семинарщиной, которая разом и отрицает мысль, требует бессмысленной веры, веры в авторитет и пропи­тана самым вульгарным рационализмом. В указе, с порицанием и осуждением о. С. Булгаков назы­вается «истым интеллигентом» и этому, по-видимому, приписы­ваются его «еретические» уклоны. То ли дело, если бы о. С. Булгаков был лавочником или консисторским чиновником, тогда ему, очевидно, были бы открыты тайны право­славия, закрытая для человека интеллигентного. Правосла­вие, по-видимому, понимается, как религия сословно-классовая. Бытовое православие всегда имела особенную склонность к купцам и мещанам. О. С. Булгаков происходить из духовного сословия, он сын священника и воспитывался в семинарии, но он имеет высокий интеллектуальный стаж, прошел сложный путь исканий, его имя вписано в историю русской интеллигенции и этого ему никогда не простить ста­рое классовое, мещанско-семинарское православие. Но это как раз и делает о. С. Булгакова человеком значительной судь­бы. К такому человеку недопустимо отношение, проявленное в указе, лишенное всякой христианской любви и всякой бла­годарности. Совершенно ясно, что м. Серий отрицает богослов­скую мысль, отрицает не только свободу мысли, но самую мысль. Богословие должно свестись к писанию семинарских учебников. О. С. Булгаков понимает христианство несколь­ко иначе, чем семинарские учебники. Но понимание христиан­ства в духе этих семинарских учебников и было одной из существенных причин отпадения от христианства значитель­ной части человечества. С такой рабьей и темной религией более развитое человеческое сознание и совесть не могли при­мириться. Указ м. Сергия хочет вернуть русское православие к тому состоянию бессмыслия, в котором оно находилось в старом Московском царстве, хочет зачеркнуть русскую религиозную мысль XIX и XX в. в., единственную, которая была в православии после греческой патристики и византийских течений XIV века. Вся русская религиозная мысль с точки зрения этого указа должна быть признана не ортодо­ксальной, вся она имеет те или иные «еретические» уклоны. Осуждение о. С. Булгакова есть вместе с тем осуждение Хомякова, Бухарева, Достоевского, Вл. Соловьева, Несмелова, Н. Федорова, хотя они и очень различны между собой. Остается пустыня. Не делая никакого различия между догма­тами и богословскими учениями, что есть католическая тен­денция, м. Сергий принужден отрицать всякое богословское творчество. Творческая мысль требует таланта, данного от Бога, а к таланту существует ressentiment. Это есть право­славный нигилизм, вражда к культуре. Существуют не только обязательные догматы православной Церкви, но существует и обязательная, единая, богословская доктрина пра­вославной церкви и непогрешимым хранителем этой бого­словской доктрины является м. Серий и его синод. Непонят­но, откуда взялось такое понимание православия. В православии нет даже обязательных «символических» книг. О. С. Булгакова может утешить то, что не было ни одного учителя церкви, который не обвинялся бы в той или иной ере­си. Всякое творческое проявление богословской и религиозно-философской мысли, всякая новая проблематика встречались обвинениями в ереси. Я воспринял указ, как исходящий от религии синагоги, религии книжников и фарисеев. Христиан­ство в истории постоянно перерождалось и вырождалось в религию законничества. Православные митрополиты, хотя и про­тивопоставляли себя католичеству, но постоянно стремились к непогрешимости, к коллективному папизму, который го­раздо хуже папизма индивидуального. Греховная воля к вла­сти, к господству и тиранству постоянно терзала христианскую историю и ею слишком многое объясняется. И тут пора, наконец, исправить несправедливость относительно католичества.

Когда православные критиковали католичество, то они обыкновенно обвиняли его в авторитарности, в отрицании свободы совести и мысли, в инквизиции. Тютчев писал о папе: «Его погубит роковое слово: свобода совести есть бред». Славянофилы, Достоевский, да и все официальные богословы, писавшие против католичества, обличали католический клери­кализм насилия признающего себя непогрешимым иерархического авторитета над совестью и мыслью верующих. Предполагалось, что в православии есть больше свободы ду­ха, нет клерикализма. Но так было лишь пока нападали на католичество. Когда же обращались к внутренней жизни православной церкви, то никакой свободы не оказывалось, меньше, чем в католичестве. Хомяков, который учил о свобо­де, как основе православной церкви, не мог в России на­печатать своих богословских произведений, должен был их напечатать на французском языке. Бухарев претерпел настоящее гонение. Несмелов должен был переделать заключение своей диссертации о св. Григории Нисском в обратном смысле, чтобы она была принята в Духовной Академии*. Вл. Соловьев многого не мог напечатать в России и был всегда на подозрении. Духовная цензура делала невозможной развитие русской богословской мысли в России. Пусть не ссылаются на зависимость церкви от государства. Епископат всегда отличался низкопоклонством по отношению к государственной власти. Но если бы дать волю епископам, то духовный гнет был бы еще больше. Свободу утверждало не официальное православие, не церковная иерархия, а русский православный «модернизм», более верный истокам христиан­ства. Совершенно тоже было с соборностью. У Хомя­кова были гениальные интуиции о свободе и соборности, но они не соответствовали фактическому положению пра­вославной церкви. Соборность существовала в идее, а не в практике. Нужно решительно сказать, что у католиков гораздо больше свободы мысли, чем у православных и именно не в отвлеченной концепции, а в практике. Поэтому в католичестве возможна была богатая и разнообразная бо­гословская литература. Я не говорю уже о западном средневековье, когда свобода мысли в католичестве была велика, большая, чем в новое время. Поэтому в средневековье возможен был расцвет очень разнообразных, боровших­ся между собой богословских, философских, мистических школ. Ничего равного этому не было на православном во­стоке. И сейчас католическая мысль находить возможность двигаться, отвечать на проблемы нашей эпохи без того, чтобы быть окончательно удушаемой. Так наприм., среди французских католиков-томистов, т. е. людей дорожащих ортодоксией, создается целое движение неогуманизма, очень радикальное в вопросах социальных и культурных, стоя­щее на высоте современной проблематики. В этом движении участвуют и священники, монахи-доминиканцы и др. и их оставляют в покое. Ничего подобного нельзя себе предста­вить в православной среде, среди православного духовенства и монашества, которые прежде всего нуждаются в культуре и просвещении. Самый обскурантский клерикализм возра­стаем среди православных. У нас есть только одиночки, находящиеся в трагическом положении. Для этой мучитель­ной темы я считаю наиболее потрясающей судьбу «Легенды о Великом инквизиторе». Ее очень приветствовал К. Победо­носцев, которого вся мыслящая Россия считала Великим инквизитором. Это недоразумение возможно было только потому, что он относил Легенду о Великом инквизиторе исключи­тельно к католичеству и не допускал мысли, что она может относится и к православию. По-видимому и сам Достоевский недостаточно понимал то, что он написал в гениальной Легенде, и можешь быть испугался бы ее последовательных выводов. В действительности в Легенде Достоевский восстал против всякой религии авторитета, как соблазна анти­христа, где бы и когда бы она ни проявилась. Это небывалый гимн свободе Духа, самая крайняя форма религиозного анархизма. Легенда имеет католическое обличье, но она от­носится не только к католичеству, она относится и к право­славию, как относится и к авторитарной религии атеистического коммунизма. Авторитета в религии для Достоевского есть дух антихриста, принятие искушения, отвергнутого Христом в пустыне. И этому соблазну подвергались все исторические церкви. И всегда оправдывались так, как и Великий инквизитор, заботами о «малых сих». Указ м. Сергия вполне в Духе Великого инквизитора, но без поэзии и меланхолии последнего. Нужно перестать обвинять католиче­ство, лучше на себя оглянуться. Если русскому христианству предстоит возрождение, то оно должно преодолеть свое само­довольство, свой затхлый провинциализм, свой нехристианский национализм, оно должно войти в мировую ширь.

Я не духовное лицо, не догматик и не богослов, я воль­ный философ, и потому в критике указа м. Серия я буду сто­ять на иной почве, чем та, на которой принужден стоять о. С. Булгаков. Спора о ересях я не принимаю и попытаюсь дать свой психологический и социологический анализ понятий ортодоксии и ереси. Как философа меня поразило то, что м. Сергий говорить о Платоне и Плотине, величайших философах древности. Он считаешь предосудительными ссылки о. С. Булгакова на Платона и Плотина и видит в этом изо­бличение источников богословских «ересей» о. С. Булгакова. Ему кажется ясным, что этими источниками является языче­ская философия. Нужно решительно протестовать против самого этого выражения, затхло семинарского. Философия Плато­на и Плотина есть не языческая философия, а просто филосо­фия. Непонятно, какую философию м. Сергий признал бы допустимой. Не философию Канта и Гегеля и вряд ли философию св. Фомы Аквината и Дукса Скота. Ясно, что он вообще отрицает философию и считает ее делом нечестивым. Но этим самим он должен отрицать и богословие, так как богословие невозможно без философии, без категорий мыс­ли, выработанных философией. Слишком известно, что гре­ческая патристика была пропитана греческой философией, неоплатонизмом, св. Иоанн Дамаскин, величайший авторитет православия, был проникнуть аристотелизмом, как и западная схоластика. Не думает ли м. Сергий, что православие есть чистый фидеизм или что-то в роде религии чувства? Но тогда он гораздо ближе к некоторым протестантским течениям (Шлейермахер, Ричль), чем к греческим учителям церкви. Бесспорно о. С. Булгаков платоник. Сам я не платоник и исповедую вероятно в глазах м. Сергия гораздо худшую философию, чем платонизм. Но интересно знать, с каких пор быть платоником есть ересь и преступление?

Конечно, богословие о. С. Булгакова есть гнозис, религиозное знание, а не административный си­нодальный указ. Но это не значить, что он имеет что ли­бо общее с Валентином или Василидом. Думаю, что ничего общего не имеет. Гностики имели дуалистическую тенден­цию, что совершенно противоположно софиологии. Да и что известно о гностиках кроме того, что писали о них враги, искажавшие их идеи? Боюсь, что о гностиках знают столько же, сколько м. Сергий узнал об идеях о С. Булгакова по изложению г. Ставровского. Но в свободных и цивилизованных государствах ревнителем ортодоксии не дано права истреблять произведения тех, кого они обличают в ересях. Несмотря на смутность богословских идей, выраженных в указе м. Сергия, одно яс­но — он стоить исключительно на сотериологической почве, т. е. допускает лишь мысль относящуюся к спасению. Это очень характерно и вполне понятно. Исключительно сотериологическое, т. е. утилитарное понимание боговоплощения, сведение всего христианского миросозерцания к сотериологии дает возможность укреплять организацию власти. За этим скрыты инстинкты господства и власти. Те, которые держат в своих руках ключи спасения, властвуют над челове­ческими душами. Это очень выгодно для теории Великого ин­квизитора. В указе о. С. Булгаков обвиняется даже в отри­цании вечных адских мук, хотя об этом ничего нет в его книгах. Но это излюбленный мотив сотериалогических течений. Именно учение о вечных адских муках всегда было главной опорой власти, господства и религиозной тира­нии. В споре м. Сергия с о. С. Булгаковым мне представ­ляется самым важным не вопрос о Софии, а вопрос о боговоплощении. Есть ли боговоплощение исключительно дело спасения или оно есть продолжение миротворения? Есть ли вочеловечение  Сына Божьего случайность, вызванная грехом, исправление ошибки или оно входит в план миротворения? и не есть ли боговоплощение мировой божественный процесс? М. Серий отрицает основную идею, выношенную всей рус­ской религиозной мыслью, идею Богочеловечества, он отри­цает сообразность между Божеством и человечеством, че­ловечность Бога и человечность христианства, и этим он возвращается к до-христианскому сознанию, которое впрочем всегда играло большую роль в официальном христианстве.

Перехожу к основному вопросу об ортодоксии и ереси. Для меня совершенно ясно, что понятия ортодоксии и ереси носят социологический характер. Ортодоксия есть религиоз­ное сознание коллектива и за ней скрыто властвование коллек­тива над своими членами. Это есть организованное господ­ство рода над индивидуумом. Природа ортодоксии и ереси очень ясна в русском коммунизме. Вся советская коммунистическая философия стоит под знаком различения ортодоксии и ереси, а не истины и заблуждения. Через ордоксию централь­ные органы коммунистической партии властвуют над чело­веческими душами. Это тоже есть своеобразная, антихристианская сотериология. Еретики обрекаются на гибель. Это есть подражание тому, что раньше утверждалось в религиозной сфере. За исканиями и осуждениями ересей всегда были скры­ты инстинкты власти и инстинкты садизма, который вообще играл огромную роль в религиозной истории. Все учение об аде есть порождение садизма одних и мазохизму других. Осуждение ересей всегда имело церковно-политические моти­вы и за ним всегда скрывалась злобность. Совершенно ошибоч­но думать, что пафос ортодоксии есть пафос истины. Ортодок­сия и истина совершенно разные понятия и за ними скрыты разные мотивы. Пафос ортодоксии есть пафос властвования, господства и принудительного единства, а не пафос истины и познания. Ортодоксальная доктрина не есть познание и отри­цает познание. Она всегда носить утилитарный характер. Пусть лучше консервативные ортодоксы не ссылаются на лю­бовь к истине, это им не к лицу. Именно они не только, мирились с бессовестным искажением церковными истори­ками исторической истины, но и отлучали тех, которые исто­рическую истину защищали. Немецкая протестантская наука, имеет огромные религиозные заслуги, именно потому, что она искала истины. Фальсификация истории есть специальное порождение ортодоксии. Ортодоксия марксистская не отличает­ся тут от ортодоксии религиозной. Истина раскрывается лишь через свободу, а не через авторитет удушающий мысль. Властвование в церкви носит социальный характере и во всем подобно властвованию в государстве или в первобытных ордах и племенах. Все тут обратно Евангелию, обратно Царству Духа, все основано на неверии в Дух. Христианская реформа требует окончательного преодоления понятий ортодоксии и ереси, как имеющих явно социальный и утилитарный характер, и за­мена их понятиями истины и заблуждения или лжи.

Истина дает свободу, освобождает, ортодоксия же порождает инкви­зиционный застенок и дает свободу лишь садическим инстинктам властвующих. Христос о себе сказал, что он есть истина, а жаждущая власти система понятий говорить, что она есть ортодоксия. Христос сказал также, что он есть путь и жизнь. Ортодоксия же отрицает путь и жизнь. Если уже употреблять это слово, то единственная настоящая ересь есть ересь против христианской жизни, а не ересь против доктрин и той или иной системы понятий. Указ м. Сергия и есть ересь против христианской жизни.

Именно из стрем­ления к истине и из любви к истине человек может от­вергнуть систему понятий, которая объявляет себя ортодоксией, но с которой не мирится чуткая совесть, не мирится интеллектуальная честность. Догматы лишь символы духовного опыта и духовного пути, а не застывшая система понятий, не интеллектуальный доктрины, которые всегда принадлежать времени и меняются. Религиозная истина может быть приня­та лишь активно целостным духом человека, его просвет ленным разумом и совестью. Никто кроме раба не может принять навязанную авторитетом доктрину, если совесть ее не приемлет, если свобода на нее не соглашается. Без моей свободы ничто для меня не имеет смысла. Феноменологически свободе принадлежит примат над авторитетом. Авторитет существует, если в него верят. Но это значить, что вере принадлежите примат над авторитетом. И в католическом мире, когда авторитет пытается насиловать совесть и сознание католиков, то никто по настоящему не принимает этого насилия. Или молчать и скрывают свои мнения, или разрывают. Религиозная жизнь относится к духовному плану бытия и значить в ней ничто не имеет смысла без свобо­ды. Но авторитет пытается господствовать через террор, связанный с угрозами гибели и вечного ада. В этом его ни­зость, лишающая духовную жизнь всякой ценности. Это есть религия в социальном, а не в духовном плане. В указе» м. Сергия я вижу то же неверие в дух, ту же веру в сред­ства, подобные средствам государства, взятые из мира социальных отношений господства, что во всех церковно-административных и правительственных актах. Люди церковного авторитета — маловеры, они отрицают дух, верят лишь в мир видимых вещей и его методы. Дух Божий действует лишь через Дух. Не может быть критерия св. Духа, взятого из низших сфер бытия, сам св. Дух есть критерий.

Сознание консервативных церковных людей, особенно людей церковной власти, предшествует критике познания, оно находится в стадии наивного реализма. Поэтому не понимают двучленности откровения, не понимают активности человека в принятии откровения, отношение между Субъектом и объектом откровения истолковывают наивно-реалисти­чески. Откровение предполагает не только Бога, но и челове­ка. Не может быть откровения куску дерева или камню. Дух открывается лишь духу, и человеческий дух всегда активен в принятии откровения. Откровение преломляется в челове­ческой стихии и ею обусловливается, оно выражается на человеческом языке и в категориях человеческой мысли. Отсюда ступени откровения. Отсюда развитие. Отсюда относи­тельность и условность многого признанного священным в прошлом, но связанного с человеческой ограниченностью. Отсюда и неизбежность постоянного очищения христианства. Структура человеческого сознания меняется, духовное состоя­ние человека бывает разное. Человек творчески реагирует на то, что ему открывается свыше. Перед человеком, как свободным духом, ставятся все новые проблемы и требуют ответа. Есть проблемы, которые совсем не были поставлены вселенскими соборами. Проблемы космоса и человека, тай­на тварного мира совсем не предстояли вселенским соборам и учителям церкви. Нет догматов о человеке и кос­мосе, есть лишь догмат о Св. Троице и Христе. Поэтому неизбежны догматическое брожение и борьба. Я не являюсь сторонником учения о Софии по сложным философским основаниям, но признаю большее значение за проблематикой связанной с этим учением. У меня есть беспокойство, свя­занное с учением о Софии, обратное беспокойству консерва­тивных ортодоксов, я боюсь возможных консервативных выводов из этого учения, боюсь сакрализации в истории того, что не может быть сакрально, напр., теократического го­сударства, собственности, форм органического быта и т. п. Но я солидаризуюсь с о. С. Булгаковым в его новой про­блематике и в его борьбе за свободу религиозной мысли. Мне иногда кажется, что если бы не употребляли греческое слово София, а употребляли лишь русское слово Премудрость, то оставили бы в покое. Это показатель ничтожества и жалкости человеческих обвинений.

Указ м. Сергия как будто бы предполагает, что всякий член Московской Патриаршей Церкви должен разделять богословские мнения, выраженные в указе и присоединиться к осуждению о. С. Булгакова. Тема указа, по моему убеждению, не имеет никакого отношения к церковным распрям о юрисдикции. Но как член этой Церкви я должен решительно заявить, что отношусь к осуждению о. С. Булгакова с величайшим негодованием, как к обскурантскому насилию над мыслю и богословские идеи этого указа не только не разделяю, но считаю стоящими на очень низком уровне мысли. Отсюда могут сделать относительно меня соответствующие выводы. Но заранее должен сказать, что не подчиняюсь никакому насилию над человеческой совестью и мыслью. Печально думать, как гонимые легко превращаются в гонителей.. Я остаюсь в Церкви Христовой, основанной на любви и свобо­де. За свободу и творчество в религиозной жизни, за достоин­ство человека нужно вести героическую борьбу. истина не есть вещь, предмет, не есть падающая с неба система поня­тий, она творчески раскрывается и завоевывается в пути и в жизни. истина дана не для сохранения в каком-то месте а для осуществления в полноте жизни и для развития.

---

* О своих страданиях от духовной цензуры Несмелов рассказал в личном письме ко мне.

Бердяев Н.А. Дух Великого Инквизитора
(по поводу указа митрополита Сергия, осуждающего богословские взгляды о. С. Булгакова).
Журнал "Путь" №49

• Формула христианского гуманизма
• Два гуманизма: западный и советский (русский)
• Распятая правда христианства

• Человек и соловей - мы одни среди ветвей
• Мне привычно терпеть преследование, а не преследовать