Дар отца Иоанна

Святочная история

Светлой памяти тех, о ком этот рассказ

Две молодые женщины — одна худощавая, высокая и стройная, как сосна, одиноко растущая на горной вершине, другая — приземистая, полненькая, похожая на пушистую лесную елочку, стояли над огородными грядками, в благоговейном молчании глядя на покрывающую их нежно-зеленую поросль.

— Ишь, как славно пшеничка взошла! — донесся до них из-за невысокого дощатого заборчика скрипучий голос старухи-соседки, Марфы Акиндиновны. — Благословил вас Господь урожаем! А у меня-то, вот напасть, взошло всего ничего, и у Агеевых то же самое, и у Лушевых тоже, и у Близниных. А у вас — глянь-ка! Чудо, да и только! Женщины (а звали их Варварой и Екатериной, и были они сестрами-погодками) переглянулись. Теперь у них не было сомнений: это чудо, явное чудо! Его сотворил для них дорогой батюшка, отец Иоанн Кронштадтский¹. Кто, как не он?!

* * *

Варвара и Екатерина с детских лет почитали отца Иоанна Кронштадтского. Да и кто из нас его не почитает!? Всероссийский батюшка, великий молитвенник и чудотворец! Еще при жизни отца Иоанна едва ли не в каждом доме, в каждой избе, затерянной на просторах необъятной России-матушки, на почетном месте, рядом с иконами, можно было увидеть его фотографию или цветной портрет на жести, украшенный размашистой, узнаваемой с первого взгляда подписью кронштадтского пастыря. Но особенно почитали отца Иоанна на его родине, в пинежском селе Сура, жители которой звали своего знаменитого земляка запросто, как давнего знакомца: Иван Ильич. Из года в год, летней порой, отец Иоанн Кронштадтский навещал родные края, щедро одаривая односельчан, а по пути наведывался в губернский город Михайловск, для жителей которого приезд дорогого батюшки становился подлинным праздником. Сотни горожан, приодевшись и прихватив с собой детей и внуков, спешили на Оперную пристань, встречать пароход отца Иоанна.

— Где-ка, где-ка он? — слышалось из задних рядов толпы. — Где батюшка?

— Да вон же он, на палубе стоит. Глянь-ка, глянь, ручку поднял…. Благословляет. Слава Тебе, Господи, сподобились от дорогого батюшки благословение принять.

— И точно — сподобились! Вот радость-то!

Самым ярким воспоминанием детства Варвары и Екатерины была их встреча с отцом Иоанном Кронштадтским, приехавшим в Михайловск в июне 1906 года, чтобы совершить закладку нового каменного здания подворья женского монастыря, основанного им за семь лет до этого в родной Суре. Их мама, Тамара Николаевна, ревностная и пылкая почитательница отца Иоанна, спозаранку отправилась на Оперную пристань — встречать дорогого батюшку. Как-никак, путь от Кемской слободы, портовой окраины Михайловска, где стоял ее домик, до Оперной пристани был неблизким, даже, если ехать туда на извозчике. Но Тамара Николаевна поехала встречать отца Иоанна не в одиночку. Она взяла с собой обеих своих дочерей, нарядив их, словно к обедне. Ведь все знали — батюшка не только великий молитвенник, но и прозорливец. А Тамаре Николаевне так хотелось знать, что ожидает в будущем ее Вареньку и Катеньку. Дай-то Бог, чтобы их ждало счастье!

На всю жизнь сестры запомнили толпу народа на пристани, волнующуюся, как нива под летним ветерком, и чей-то шепот, пронесшийся по ней и подхваченный множеством других голосов: «батюшка, батюшка идет». Мать вытолкнула их вперед, и они увидели, как навстречу им сквозь расступающуюся толпу быстрым шагом идет невысокий старик с седыми волосами, расчесанными на прямой пробор, с наперсным крестом, украшенным цветными камешками, похожими на леденцы, в темно-зеленой муаровой рясе с вытканными на ней цветами и травами…

— Нет! –возражала Варвара, когда они вместе с старшей сестрой вспоминали свою встречу с отцом Иоанном. — У него ряса была атласная, кремового цвета. Мне лучше знать — глаз у меня вострей твоего. Ты вечно в облаках витаешь, зато я гляжу в оба и все примечаю! Мне лучше знать!

По словам матери, отец Иоанн не только удостоил Варвару и Екатерину своего благословения, но еще и произнес при этом какие-то слова. Кажется, он говорил о каком-то зерне — не то пшеничном, не то горчичном… Вот только от волнения Тамара Николаевна забыла его слова. Тем не менее, она была уверена — них заключалось пророчество батюшки о судьбе ее дочерей. Не иначе, как Господь избрал их… вот только для чего именно?

Как жаль, что она не запомнила вещие глаголы отца Иоанна!

* * *

В конце концов Тамара Николаевна решила, что отец Иоанн предсказал ее дочерям уход в монастырь. Разумеется, не в Холмогорский Успенский и не в Шенкурский Свято-Троицкий, и уж тем более не в отдаленный Ущельский, а в Сурский Иоанно-Богословский. Да-да, только в Сурский, где каждая пядь земли освящена молитвами и стопами дорогого батюшки. Поэтому, желая подготовить Катеньку и Вареньку к монашеской жизни, по праздникам и воскресным дням Тамара Николаевна вела их не в Успенский храм, до которого от их дома в Кемском поселке было рукой подать, а брала извозчика и ехала с дочерьми через весь Михайловск, на Сурское подворье, где был домовый храм в честь иконы Божией Матери «Скоропослушницы». На клиросе там пели сурские монашки, а службы совершал духовный сын отца Иоанна, протоиерей Димитрий Федосихин². И каждый, кто хоть раз видел этого священника с одухотворенным лицом, с пламенным взором, словно прозревающим сокровенные глубины людских сердец, верил — на этом человеке почил дух покойного отца Иоанна. Может быть, он тоже прозорливец…

Однако отец Димитрий отчего-то не спешил благословить Варвару и Екатерину на отъезд в Суру. Так и не дождалась Тамара Николаевна исполнения пророчества отца Иоанна — в 1918 году она умерла от приступа грудной жабы³, и вовремя. Ибо вскоре настали такие лютые времена, что многим казалось — се, сбываются грозные пророчества Апокалипсиса.

Блажен, кто не дожил до тех времен. Трижды блажен тот, кто пережил их, не утратив веру, надежду и любовь.

* * *

В недоброй памяти день 4 июля 1920 года Екатерина и Варвара плечом к плечу стояли в храме Сурского подворья, принося не монашеские обеты — клятву верности Христу. Не перед отцом Димитрием Федосихиным, не перед матушкой игуменией Серафимой⁴ стояли они — перед членами большевистской комиссии Кедрова, явившейся на подворье, чтобы закрыть его и превратить в Дворец Труда⁵. И их звонкие девичьи голоса тонули в общем хоре сотен голосов тамошних прихожан:

— Мы из этого здания не выйдем — все пострадаем здесь, за нашу веру! Все умрем здесь!

Они были готовы умереть за Христа, подобно святым девам-великомученицам древних времен, в честь которых их назвала мать. Однако, к великому горю пылкой Варвары, мечтавшей о мученическом венце, сестры не сподобились попасть в одну из тех машин, куда красноармейцы-вохровцы вталкивали отца Димитрия Федосихина и других арестованных горожан, чтобы отвезти их на Финляндскую улицу, в городскую тюрьму. Девушек просто вытолкали взашей, на улицу, ибо арестовать всех многочисленных защитников Сурского подворья было невозможно. А подворье закрыли. Несколько месяцев спустя его участь разделил и Сурский монастырь. Вот и все.

Однако даже выжженное дотла поле, оплаканное дождями, отпетое проносящимися над ним ветрами, со временем оживает, покрываясь новой порослью. Вот и Сурский монастырь вскоре возродился, дав начало двум подпольным монашеским общинам: в Суре и в Михайловске. Духовным отцом михайловской общины был отец Димитрий Федосихин, принявший после отбытия очередного тюремного срока монашеский постриг с именем Петр.

У этого тайного монастыря имелся свой храм, устроенный в половине деревянного дома, стоявшего на одной из самых тихих и малолюдных улиц Михайловска. Стены его были увешаны иконами, фотографиями и портретами отца Иоанна Кронштадтского, перед которыми теплились разноцветные лампадки. Здесь же бережно хранились многочисленные вещи и вещицы, принадлежавшие дорогому батюшке: шерстяная подушечка-думка из кельи, где он изволил ночевать, посещая свой монастырь, оловянная ложка с выгравированной на ручке надписью «Сура», которой он кушал во время трапезы, книги с дарственными надписями, сделанными его рукой, и наконец, его облачения, в которых отец Петр служил по великим праздникам и в день кончины отца Иоанна Кронштадтского: двадцатого декабря, или, по принятому теперь новому стилю — второго января.

Варвара и Екатерина часто бывали в этом храме. Правда, от Кемского поселка до него им приходилось добираться почти два часа. Не на извозчике — пешком, чтобы не привлекать лишнего внимания и просто-напросто из экономии. И все-таки изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год сестры отправлялись в этот дальний путь в любую погоду, под дождем и снегом, даже в те трескучие морозы, когда редкий горожанин отваживается выйти на улицу, предпочитая согреваться горячим чаем у жарко натопленной печки. Таковы были их вера, их преданность отцу Иоанну, некогда удостоившему сестер своего благословения.

Как-то раз после всенощной накануне дня памяти святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова (некогда то был престольный праздник Сурского монастыря), отец Петр подозвал сестер к себе и вручил им маленький, размером со спичечный коробок, мешочек темно-бордового бархата, с нашитым на нем четырехконечным крестиком. Этот мешочек напоминал те крохотные подушечки для иголок, которые Варвара и Екатерина в детстве шили для мамы на день Ангела. Только набит он был не ватой, а чем-то твердым, похожим на крупу.

— Здесь пшеница, освященная батюшкой Иоанном на всенощном бдении в Сурском монастыре в год его открытия⁶. — сказал отец Петр, глядя, как Варвара, а вслед за ней Екатерина, осенив себя крестным знамением, прикладываются к нашитому на мешочке крестику. — Храните ее, яко зеницу ока, дабы, молитвами отца Иоанна, прозяб в ваших сердцах духовный плод.

* * *

То было в конце мая 1940 года. А в начале декабря того же года отца Петра арестовали вновь. Ворота городской тюрьмы захлопнулись за ним, как крышка гроба. Вслед за тем в течение года были арестованы и сосланы почти все жившие в Михайловске сурские монахини и послушницы. Та же участь постигла и тех, кто остался в Суре. Так вторично и окончательно был уничтожен Иоанно-Богословский Сурский монастырь.

Но лиха беда не приходит одна. Не успели Екатерина и Варвара оплакать свое духовное сиротство, как их постигло новое горе, глубокое и безграничное, как море, общее для верующих в Бога и не верующих в Него. Началась война. И, словно сухие листья, сорванные с ветвей, словно стаи птиц, гонимые в чужие края осенней непогодой, в Михайловск хлынули толпы беженцев и эвакуированных. Вскоре запасы продовольствия в городе стали иссякать. И, если горожанам с грехом пополам удалось пережить первую военную зиму, то по весне стало ясно — поросли крестов над могилами умерших от голода суждено расти и умножаться. Голод уже начал собирать в Михайловске свою страшную жатву, но худшее ждало горожан впереди — осенью и зимой.

Тогда-то городские власти и постановили выдать жителям Михайловска, имеющим собственные дома и огороды, по мешку пшеницы. Как говорится, спасение умирающих от голода есть дело рук самих умирающих. Авось, что-нибудь да взойдет…

* * *

— Да разве из такого зерна что-нибудь вырастет? — ахнула Варвара, увидев содержимое мешка, принесенного с работы старшей сестрой. В самом деле, было довольно лишь одного взгляда на потрескавшиеся, покрытые серой плесенью зерна, чтобы понять — будет чудом, если хоть одно из них окажется способно прорасти.

Екатерина молчала. А потом вдруг воскликнула:

— Знаешь, что? Давай, добавим туда батюшкиных зерен. Помнишь, отец Петр дал нам мешочек с пшеницей. Где он?

— Ты что! — вскинулась Варвара. — Это же великая святыня! А ты ее собираешься сеять, как простое зерно. Разве так можно?

— Вот что. — перебила ее Екатерина. — Давай поделим это зерно пополам. Свою половину я посею. А со своей делай, что хочешь.

— Вот, как ты чтишь дорогого батюшку! Ничего себе! — продолжала возмущаться Варвара.

— Замолчи! — самообладание, которым отличалась и тайно гордилась Екатерина, на сей раз изменило ей. — Похоже, ты забыла, что я старше тебя на целый год! И потому ты обязана меня слушаться. Давай сюда батюшкин мешочек! Где он?

Варвара оторопела. Впервые в жизни ее старшая сестра, которую она считала тихоней и смиренницей, резко и властно напомнила ей о своем первородстве. И о своем превосходстве над ней.

— Ладно. — нехотя согласилась она. — Давай поделим. Только чур, все до зернышка — поровну.

Сестры достали с божницы заветный мешочек и, высыпав пшеницу на чистую белую салфетку, доставшуюся им от покойной матери, приступили к дележке.

— Это мне… — деловито приговаривала Варвара, раскладывая зерна на две кучки. — А это тебе… Это мне…

В этот миг она заметила, что сестра отвернулась к окну, за которым виднелся их огородик, местами еще покрытый белыми пятнами нерастаявшего снега, и украдкой добавила в свою кучку несколько лишних зерен. После чего спросила:

— Слушай, а мешочек кому достанется? Тебе или мне?

— Возьми его себе. — не отводя взгляда от окна, ответила Екатерина.

— Оно и верно. — обрадовалась Варвара. — Тебе он все равно ни к чему.

Екатерина промолчала. Тем временем Варвара дрожащими руками высыпала свою часть зерен назад, в бархатный мешочек (увы, он стал вдвое легче, чем прежде!). А затем, поцеловав нашитый на нем крестик, бережно положила свою святыню назад, на божницу, за большую икону Казанской Божией Матери, которой их, умирая, благословила мать.

Екатерина встала, собрала в ладонь сиротливо лежащую на белой салфетке горстку пшеничных зерен и молча высыпала их в принесенный с работы мешок. Зерно легло к зерну — поди отличи освященное от обыкновенного, всхожее от невсхожего.

Этого не узнать, пока оно не будет брошено в землю. Ведь для зерна, как и для человека, есть лишь два пути — подняться вверх, к небу, чтобы принести в дар Богу и людям свой плод, или истлеть в земле — без пользы, без следа. Третьего не дано.

* * *

По Двине еще плыли к Белому морю последние льдины, увозя на Северный полюс гонимую весенним солнцем матушку-зиму, когда Екатерина стала готовить огород для посева. Это напоминало картинку из старинного журнала «Нива», на которой китайцы в широкополых соломенных шляпах, похожих на шляпки грибов, стоя по щиколотку в воде, возделывали рисовое поле. Огород сестер находился в низине, и в пору весеннего половодья превращался в топкое болотце, так что Екатерина валилась с ног от усталости, в одиночку перекапывая землю, насквозь пропитанную ледяной водой.

— Да брось ты зазря убиваться! — уговаривала сестру Варвара, наблюдавшая за ней с крыльца. — Посмотри — земля еще не просохла и не оттаяла. Ничего у тебя не вырастет. Вот увидишь!

Екатерина молчала. Потому что в это время она думала о другом: хватит ли у нее сил раскопать участок целины за банькой. И все-таки это непременно нужно сделать. Говорят, на целине хлеб родится лучше всего.

Господи, помоги!

* * *

Однако шли дни, а на засеянном пшеницей огороде не было видно ни единого ростка. И Екатерина все чаще задумывалась — что, если это Божия кара? Может, ей не стоило использовать пшеницу, освященную отцом Иоанном, для посева, но, по примеру Варвары, хранить ее, как зеницу ока, возле икон? Ведь разве не то же самое заповедал им отец Петр, вручая заветный мешочек? Она не послушалась, и что же? Не олицетворяет ли эта голая земля ее душу — бесплодную, иссушенную своеволием и тайной гордыней?

Чем больше и дольше Екатерина думала об этом, тем сильнее становились ее сомнения. Постепенно они сменились уверенностью в том, что она совершила тяжкий и непростительный грех, и запоздалым раскаянием. Ведь теперь уже ничего не исправить… Но однажды утром со двора до нее донесся радостный крик Варвары.

— Катя! Катя! Иди скорей сюда! Гляди! Она взошла! Она все-таки взошла!

В самом деле, огородные грядки были сплошь покрыты молодой нежно-зеленой порослью. Сестры стояли над ними, не решаясь вымолвить слово, одновременно пришедшее им в голову, словно боясь спугнуть нежданную радость.

Первой это слово произнесла их соседка, старуха Марфа Акиндиновна, не подозревая, что ненароком сказала чистейшую правду.

Чудо, самое настоящее чудо! Его сотворил отец Иоанн, чтобы укрепить их веру и любовь. Разве не так?

* * *

С тех пор между сестрами вновь водворились мир и единомыслие. По осени, вооружившись серпами, они вместе сжали свой чудесный урожай. И радовались ему больше, чем бедняк, нежданно-негаданно откопавший на своем огороде кубышку с золотом.

— Теперь нам зима не страшна! — ликовала Варвара, пересыпая из руки в руку тяжелые золотистые зерна. — Вот какой богатый урожай нам послал отец Иоанн! А все почему? Потому что мы тобой в Бога веруем и чтим дорогого батюшку. Не то, что эти Близнины да Агеевы. Ведь они все свои иконы выбросили, да мало того — в «Союз воинствующих безбожников» вступили — помнишь? Вот у них ничего и не выросло. И поделом им!

— Что ты говоришь! — пристыдила ее Екатерина. — Грех чужому горю радоваться! Разве батюшка Иоанн так поступал? Вспомни: ведь он и безбожникам помогал, и иноверцам. Давай, и мы поступим по-батюшкиному: поделимся нашим урожаем с соседями. А еще намелем муки и снесем ее в церковь на день кончины отца Иоанна. Пусть это будет вроде как дар от него. Ну, что скажешь?

— Твоя правда! — промолвила Варвара, склоняя голову перед старшей сестрой.

* * *

И вот с повети⁷ были извлечены старинные ручные каменные жернова, принадлежавшие еще покойной бабушке Варвары и Екатерины. Тщательно отмыв их от многолетней пыли и мышиного помета, сестры принялись за работу. Долгими зимними вечерами, после работы, при тусклом свете керосиновой лампы, они мололи пшеничные зерна в тончайшую, белоснежную муку, наполняя ею сшитый Варварой мешочек из небеленой холстины.

Они закончили свой труд в аккурат накануне второго января по новому стилю — дня памяти отца Иоанна Кронштадтского. И вечерней порой, по морозу, который, невзирая на запрет властей отмечать церковные праздники, был самым настоящим крепким и трескучим предрождественским морозом, сестры рука об руку оправились на соседнюю улицу, в Успенскую церковь, неся туда дар отца Иоанна.

— Что это? — удивился тамошний настоятель, отец Георгий. — Господи, вот чудо-то! Ведь у нас как раз мука для просфор кончалась… кабы не вы, не из чего было бы к Рождественской службе просфор испечь. Откуда вы взяли такое богатство?

— Это вам батюшка Иоанн посылает. — сказала Екатерина. И, подхватив под руку младшую сестру, уже открывшую было рот, чтобы рассказать отцу Георгию о чудесном урожае, вышла из храма.

В то Рождество на столах у Агеевых, Близниных, Лушевых, у старухи Марфы Антиповны и многих других жителей Кемской слободы красовался свежеиспеченный пшеничный хлеб. Чудесного урожая хватило на всех. То-то была радость!

* * *

А по весне Варвара сказала старшей сестре.

— Вот что, Катя. Давай, посадим и мое зерно. Вдруг батюшка Иоанн снова совершит для нас чудо. Ведь он уже один раз это сделал…

Однако бархатный мешочек с остатками пшеницы, освященной отцом Иоанном, словно в воду канул. Сестры так и не смогли его найти. Кто знает, может быть когда-нибудь он еще отыщется. Но это уже будет совсем другая история. А нашей — конец.

________________

1 Святой праведный Иоанн Кронштадтский был канонизирован в 1990 г. Поэтому в рассказе он именуется так, как называли его современники и сестры Сурского монастыря — «дорогой батюшка отец Иоанн».

2 Протоиерей Димитрий Андреевич Федосихин служил на Сурском подворье с 1904 г. (в ту пору оно было еще не каменным, а деревянным). Впоследствии принял монашество с именем Петр. Умер в заключении в 1943 г.

3 Т. е, после приступа стенокардии (устар.).

4 Игумения Серафима (Ефимова) — последняя (с 1917 г.) настоятельница Сурского монастыря. Вероятно, могила ее находится у старого, Свято-Ильинского собора г. Архангельска, хотя первоначально на кресте имелась табличка, на которой было написано: «монахиня Серафима».

5 Рассказ о закрытии Сурского подворья основан на подлинных фактах, в частности, на материалах большой статьи Л. Ефременко «Иоаннитки, или, что то же — контрреволюция», публиковавшейся в нескольких номерах «Известий Архангельского губервкома и Архгубкома РКПб» от июля 1920 г.

6 То есть, вечером 20 июня 1900 года, когда перед освящением Иоанно-Богословского храма в Сурском монастыре, святой праведный Иоанн Кронштадтский совершал в нем всенощное бдение.

7 Хозяйственное помещение в северном деревянном доме.