«О блаженной неудаче» Марины Цветаевой

Размышления о разном. Из дневников

1

Возлюбила больше Бога милых ангелов его...
М. Цветаева

Ни на небе, ни на земле я не встречал ничего более прекрасного, чем душа человеческая.
Прп. Макарий Египетский

У поэта всё — правда, или он — не поэт. Не верить поэту — ошибаться. Если что-то непонятно и кажется странным, надо созерцать, вчитываться и давать время прорасти в сердце словам поэта... Надо мыслить не собой, а тем Лучом, который пронизывает не только стихи, но и судьбы, пространство и время, дух, душу и тело. Луч Вечности в нас. Луч Поэзии. У него много имён, одно из них — Слово. Бог-Слово!

Отсюда цветаевское «требоваание веры» и «просьба о любви» («Реквием»). Требование веры не себе, а поэту в себе. Поэт — это правда, а заблуждения — это только человеческое. Человек  — это вопрос (Пауль Тиллих), а поэт  — это ответ (Марина Цветаева). Чей ответ? Поэт вопрошает вечность, и ему отвечает Вечность.

Бог согнулся от заботы
И затих.ж
Вот и улыбнулся, вот и
Много ангелов святых

С лучезарными телами
Сотворил.
Есть с огромными крылами,
А бывают и без крыл.

Оттого и плачу много,
Оттого —
Что взлюбила больше Бога
Милых ангелов его.

Цветаева. 15 августа 1916

«Ангелы еще есть, — говорит Андрей Битов. — Строчка Цветаевой, якобы богопротивная: „Возлюбила больше Бога милых ангелов его“, она очень человеческая и женская. Ангелы есть“».

Было время, когда я не понимала ни того, что сказал Битов (хотя его «якобы» было мне дорого и близко), ни того, о чём Цветаева. Я была не готова, но любовь хранила меня от осуждения, в которое сегодня впадают многие по причине нелюбви к Цветаевой. А её без любви не понять. Как и любого другого человека, тем более — поэта. Я верила ей, верила правде поэзии, которая в ней, и как будто ждала (ничего не ожидая), пока дорасту до понимания. И кажется, что это моё понимание нужно было не только мне, но и другим, и, возможно, самой Марине...

* * *

Пытаясь подступиться к осмыслению феномена Цветаевой, люди, как правило, неверно смотрят — не туда и не с того ракурса. А потому и видят не то. Но как понять, куда надо смотреть и как? Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала ответить на другой: а зачем мы смотрим? Чтобы судить или чтобы любить? С какой целью вглядываемся в столь трагичную судьбу — чтобы понять кем она была или чтобы понять кем является смотрящий на неё? Чтобы увидеть мир людей или поэта в этом мире? Такого рода первичных вопросов можно найти довольно много, и каждый подарит свой ракурс смотрения, а ракурс, в свою очередь, одарит своим набором тех или иных событий и фактов.

* * *

Поражает в Цветаевой, возможно, именно приговорённость в ней жажды человечности, чем-то похожая на приговорённость человечности в мире вообще. Образ Цветаевой очень ценен и актуален сегодня, потому что она, в некотором смысле, олицетворяет ту агонию человечности, к которой мы сами теперь очень близки. Человечность, зажатая в угол без права быть — вот о чём Цветаева может многое поведать желающему найти ответ и для себя лично, и, возможно, для человечества в целом — большой, поэтический ответ...

Цветаева была поэтом — т.е. предельным человеком, находящимся всегда на пике, на стыке возможного и невозможного. В этом её рай и ад, в этом её неповторимость и проникновенность. Её судьба может стать призмой, сквозь которую видны большие ответы на большие вопросы, видны все злоключения духа, странствующего в полутьме, в полузабытьи, но всё равно знающего забытое, прикасающегося к утраченному.

Жизни с краю,
Середкою брезгуя,
Провожаю —
Дорогу железную.

Века с краю
В запретные зоны
Провожаю
Кверх лбом — авионы.

Почему же,
О люди в полете!
Я — «отстала»,
А вы — отстаете,

Остаетесь.
Крылом — с ног сбивая,
Вы несетесь,
А опережаю —

Я?

Цветаева. Февраль, 1935 

* * *

Кто-то Цветаеву обожает, кто-то ненавидит, кто-то попросту о ней ничего не знает и потому никак к ней не относится. Но кто о ней узнаёт, тот непременно становится её страстным поклонником или страстным противником — судьёй (стихи, мол, хорошие, но сама она...). Такого рода выбор — неизбежен. Откуда это? 

— Мне её ужасно жалко, — говорит знакомая.

—  Да, но жалко ведь не в смысле, как щенка пожалеть, правда? — спрашиваю я.

— Да, вселенски жалко, — отвечает подруга.

— Это как раз про «блаженную неудачу», — говорю я. — Вселенски — это духовно, глобально... Относительно всех, включая себя — это жалость не только к Марине. И, возможно, это не совсем жалость, а нечто большее...

* * *

Гений — это, зачастую, ошарашенный, дважды шокированный человек: он шокирован и прекрасным, которое ему открыто, и ужасным, которое он видит. Гений потрясён красотой, сокрытой от большинства — он страстный её поклонник и служитель, сослужитель. Мир, в котором живёт гений, сильно не похож на тот мир, в котором живут обычные люди, потому при встрече с этим вторым (миром обычных людей), гений почти всегда не равен себе — как человек, находящийся в состоянии шока и пребывающий больше не здесь — он тамошний (не здешний). Отсюда многие странности. И не стоит кичиться перед гением тому, кто посреди ада более устойчив только потому, что менее чувствителен или потому, что ад мира ему не настолько чужд.

Многое «человеческое, слишком человеческое», с которым носятся люди как с ценностью, для гения пусто и безразлично, и многое, что крайне важно для гения —  пустой звук для обычных людей. Ценностная сетка совершенно не совпадает, потому и трактовки событий, поступков, намерений не совпадают.

* * *

Неуместными бывают не только отдельные поступки людей, но и люди в целом — как личности: гении, пророки всех мастей, поэты... Мир их не понимает и не принимает, потому любой их поступок выглядит неуместным, ибо логика их поступков чужда миру. А если ты всегда неуместен, как можно быть уместным хоть когда-то? Отсюда многие странности гениев, трактуемые обывателями, как правило, дурно — потому что толкуют из себя, по-своему. Если бы схожим образом действовали обыватели, это, возможно, и было бы дурно, да, но в другой логике странный, с виду  неверный (не выверенный) поступок может быть нейтральным, а то и добрым — иначе, непривычно (доброта его в другом диапазоне).

Гений постоянно пребывает в некоем шоковом состоянии из-за своей неуместности всегда и везде. От него как бы требуется невозможное — перестать быть собой, чтобы быть принятым (признанным нормальным, безопасным). Но перестать быть собой значит перестать быть — это хуже, чем умереть. Вот откуда столько суицидов среди гениев. Цветаева тому наглядный пример.

Может ли гений быть злодеем? Сегодня всё чаще говорят, что может. Мол, и Пушкин иронично говорит о несовместности злодея и гения, и жизнь, мол, наглядный тому пример — гениальных злодеев множество. Но я позволю себе не согласиться, ибо гениальный злодей — не гений: он не творец, не создатель, а, скорее, разрушитель. Это иного рода гениальность, если даже гениальность— иного духа. Бог — творит, а обезьяна Бога — нет. Злодеи тем и отличаются, что лишены даруемой Богом способности творить.

Не то верно, что гению всё прощается ради его таланта — ни в коем случае. Настоящий талант — дар и некоторое свидетельство, удостоверение свыше об отсутствии низости (злодейства).

* * *

Цветаева не умела не быть собой. Но и быть собой в мире людей она не умела —  в том смысле, чтобы строить свои отношения с другими и быть в них равной себе. Внешнее и внутреннее в ней не было сбалансировано. Зато она умела быть поэтом, а он ведь не всегда уместен (скорее — всегда чужд), т.е. не всегда помогает оставаться человеком в обществе людей, он помогает быть человеком наедине, в себе. Поэт внутри (почти как дополнительный орган) — это чаще помеха отношениям, препятствие —  слишком громкий или высокий, или, просто, не свой, не близкий — про другое.  Потому внутренний человек (личность) имел возможность развиваться в Цветаевой лучше и быстрее внешнего, социального —  в итоге получилось что-то похожее на аутизм: не медицинский, а поэтический. Быть собой она умела только в стихах. Обычное у людей ей мешало, а то, что было нужно ей, чтобы быть собой рядом с ними, они не умели ни понять, ни являть, ни удерживать в себе или попросту чуждались и боялись этого. Редко кто чуял в ней и мог разглядеть то, чем она была на самом деле, не спотыкаясь о те или иные несуразности её характера и поведения.

* * *

Цветаева требовала от людей Бога. Бессознательно, конечно. Она просто обращалась к Богу в них,  ничто иное её по-настоящему не интересовало, не звало. Она словно принуждала каждого явить ей лик, а не лицо. Иначе строить отношения она не умела. Как юродивый может говорить с другими только на территории Бога, а не на человеческой земле, так и Цветаевой (насквозь поэту) всегда был нужен только Бог, (поэту — Поэт), но Бог явленный человеком, Бог в человеке (потому что бог/поэт сокрыт в каждом человеке). И этот-то её запрос не был удовлетворён — запрос о Боге. Понимала ли она это? Знала ли она сама об этом? Ответить можно её собственными словами, сказанными по иному поводу: «я этого ещё — нет, знала! — упорно не хотела знать»*. Сказано вместо «ещё не знала» — такова правда поэта.

В этом требовании Бога от других — трагедия: нельзя ТАК требовать. Неудача гарантирована (отсюда — цветаевские «неплодные смоковницы»). Но нельзя не вообще, а за пределами поэзии. На территории бытового пространства нельзя, а в поэтическом измерении — можно**. Здесь, пожалуй, нагляднее всего видна разница между поэтом и святым: святой Бога сначала даёт, а потом спрашивает о Нём. Поэт тоже даёт, но даёт Бога поэтов, а не Бога святых (хотя Бог этот один, воздействие на людей — различно). Святой даёт иначе, чем поэт.  То, что даёт поэт, можно взять только поэтом в себе.

* * *

Ошибка или беда Цветаевой, которую поэт Вениамин Блаженный назвал «блаженной неудачей», носит богословский характер. И она не просто простительна, она — закономерна. Поэтическое в нас принадлежит не нам, потому и требовать его нельзя. Как нельзя требовать любви. Откроется человек своим богом или не откроется — мне навстречу, открылся он себе самому для этого или ещё не открылся... Он и сам о себе этого не знает. Всё это сокровенное, тайное — даже для себя. Поэзия в нас не выносит насилия и претензий, ей нужна свобода. И Бог даёт нам эту свободу — потому что без неё нельзя достигнуть поэзии и любви.

Человек сам по себе, в отрыве от Бога — всегда «неплодная смоковница», даже когда хочет явить себя «плодной». Пока Бог не течёт в нас и посреди нас1, являть своё божественное — или подвиг, или глупость («бисер перед свиньями»). Но что делать поэту, который, подобно юродивому, может быть только поэтом — т.е. вне поэзии не живёт, не общается, не дышит? Чтобы общаться, ему нужен Луч, нужен Бог. Другой должен выйти богом к богу в ней, иначе реализуется то самое «Быть вытесненной непременно в себя». Так она и прожила — мученически, в жажде по Богу, и в полном одиночестве души.

Марине Цветаевой

Кого пронзило одиночество
насквозь,
как бабочку игла,
кому и жить едва ли хочется,
того помиловать могла ль
судьба,
могли ли люди
вобрать в себя чужое им,
которого уже не будет,
но есть которое?

Своим
не станет эхо запредельного,
огонь иной неуловим,
и одиночество отдельного
для них не имя — псевдоним.

Забудут, вскорости раскаются —
недолговечен здешних ход —
чуть пошатаются, помаются,
а там, глядишь, иной исход,
иное небо потолочное,
иная мебель, пыль гардин...
И всё неточное, побочное,
лишь ты по-прежнему один.

28 июля 2016

(Стихи автора)

* * *

Иногда смыслом своей жизни человек выбирает создание фальшивого лица — при отсутствии истинного. Да, маски бывают полезными, но только для тех, кто уже обрёл лицо. Когда же маска или, чаще, маски являются вместолицом — это беда. Выходит что-то вроде фальшивомонетчика, только гораздо более трудно преодолимая проблема.

Особенно непросто строить отношения с теми, кто носит не лицо, а маски. Как строить отношения с тем, кто заведомо врёт? С кем строить  — с маской? Но это значит играть по правилам маски, которая косвенно требует, чтобы другой так же надел маску. А если другому это не нужно? Если другой не хочет маскарадничать? Может другой  ищет встречи с лицом, а не с маской?

Человек надевает фальшивое лицо, прячась от себя или пряча себя — тоже разница. Он боится себя, мира, других людей? Или пытается обмануть себя и других? Или по-другому не умеет (вариант: не хочет уметь)? Встречаются даже циники, которые считают окружающих людей не достойным того, чтобы являть им своё лицо — мол, хватит с них и маски. Особенно, когда лица нет или оно не удалось. Ещё бы... —  другого-то варианта не остаётся.

Что делать с маской, которая втирается в доверие? Разоблачать? Не всегда, но только если это претензия на настоящую близость, или если человек сугубо напрашивается —  т.е. пытается продать себя подороже с какой-то заведомо неприглядной целью. Или, что тоже бывает, когда всё-таки надо встретиться с настоящим человеком, а не его фальшивым подобием.

Методы деструкции маски различны, их много, но каждый выбирает наиболее удобный для себя формат. При этом хорошо бы понимать различие между маской и лицом, чтобы деструкция реально разрушала только маску, наклеенный ярлык, но не ранила душу. Кто настолько виртуозен, чтобы сказать: да, я умею это делать правильно?

А что делать тому, кто в любых случаях предпочитает общение не с маской (даже не с социальной — с личной маской), а с лицом? Почему? Ну, хотя бы потому, что где двое или трое лиц, а не масок соберутся во имя Христово, там и Он посреди них. Христос не является посреди масок, но люди порой вне Христа не могут находиться и мгновения — им никак нельзя жить посреди масок (гибнут). Дар это или проклятье — в данном случае неважно, потому что речь о том, что такое в принципе возможно, однако не совсем понятно, как взаимодействовать такому сугубо привязанному к лицу и личности человеку, когда к нему обращают маску вместо лица. Не взаимодействовать? Но иногда приходится — и как тогда быть? По умолчанию такой человек начинает требовать лицо —  оно ему необходимо, как воздух. Или, как та же Цветаева, будут требовать веры, доверия — чтобы не боялись явить лицо те, кто боится его являть по какому-то недоверию, страху и пр. Или кто не верит в лицо другого, потому что сам всегда носит маску. Или будут просить любви, искать любви — чтобы не умереть в безвоздушном пространстве мира.
Немощному, тем более гибнущему — простительно...

Христианство научает являть своё лицо другим, но запрещает требовать его с других, однако и в христианстве есть юродивые, которые только в Боге остаются нормальными, и потому при общении с некоторыми благочестивыми людьми никак не выдают своего юродства, зато являют целый спектакль абсурда при общении с абсурдными, не включёнными в Бога, людьми, отражая тем самым не свою, а их подлинную суть, обычно спрятанную за какой-то благочестивой, приемлемой для общества маской.

* * *

В Луч меня рождает Другой — своим вопрошанием, своей нуждой во мне («смертной надобой»). Его вопрошание бывает двух видов: прямое и косвенное. Прямое — это как у Сократа, подобным же образом действует на человека общение со святыми (носителями Луча), поэтами (собеседниками Луча)... Косвенное вопрошание действует во мне через нужду ближнего — слышание её в себе. Моё стремление помочь ближнему, моё ответное делание по оказанию любви ближнему, рождает меня в Луч. В этом смысл любви. Нужда ближнего — это просьба о Луче, сокрытом во мне (и в ближнем), это процесс актуализации Луча во мне ради Луча в нас — реальная нужда при реальном желании отозваться осуществляет меня, делая моё потенциальное бытие в Луче актуальным, реальным и для другого, и для меня. Это и есть осуществление, к которому призывает христианская вера. Мы создаём друг друга в акте взаимной любви. В Луче, откликаясь на Зов, мы рождаем свою лученосную Песню.
Зов требует нашей активности посредством ответа на вызовы — таков способ прошивания мироздания нитями Зова.

* * *

Человек в Боге — это поэт, а если Бог в человеке, то человек — святой.  Между этими двумя пролегает огромная пропасть, имя которой — человек. И всё же, чело, устремлённое в вечного Бога — это и есть человек...

«Во весь рост я живу в стихах, в людях — не дано» (Цветаева).

«Поколение по колено...» (Цветаева).

* * *

Духовный путь женщины осложняется тем, что окружающим от неё нужно совсем не то, что нужно ей самой. Другим она нужна не такая, как нужна самой себе. Отсюда неизбежное раздвоение — приходится идти одновременно двумя маршрутами. Мало какой женщине везёт, что нет в ней этой дилеммы — я как личность и я как женщина. Первая принадлежит Богу, вторая мужу, семье и отчасти обществу, потому что оно тоже предъявляет свои претензии.

Все посягают, хотят корыстно использовать женственность, а она — как поэзия, она может реализоваться только в условиях любви, а не потребительского пользования ею. Бабство — это низменное использование того женского, которое не сумело убежать в более высокие сферы.

Проблема эта, вероятно, по-своему переживалась Мариной Цветаевой — так и родилось её «Бог, не суди! — Ты не был женщиной на земле!» (1915), проникновенно спетое Тамарой Гвердцители.

Но у этой медали, как всегда, есть вторая сторона — позитивная. Стать собой — личностно, можно только, став ценностью для кого-то другого. Не в смысле отношения этого другого ко мне, а в смысле моего отношения к другому. Надо суметь стать тем, кто спасает другого — неважно в каком виде это происходит. Стать нужным для другого, и нужным именно в том смысле, в котором я нужен другому, а не себе.

И другая сторона медали знакома Цветаевой, из неё родились иные её строки: «Взлюбила больше Бога милых ангелов его». То есть, возлюбила добрых людей больше, потому что отдаваясь людям, она обретала в себе Бога. Путь к Богу лежит через любовь к человеку.

Однако Цветаева хотела видеть преображение не только в себе, но и в другом — требовала его, потому что была поэтом и хотела общаться с любимыми в поэзии (другого способа быть в Боге, кроме поэтического, она не знала). Отдавая в голодные дни последние картофелины ближнему или, наоборот, беря у него что-то необходимое ей, пусть даже без спросу, но никогда не последнее — последнее не взяла бы и у врага (как не забрала свои похищенные вещи у найденного мёртвым вора), она действует как поэт. Она всегда — поэт, и когда права, и когда ошибается, потому что ошибается она не на поэтическом уровне, а на житейском.

Так что проблема, в конечном итоге, сводится к обычному для многих сфер человеческой жизни противостоянию высокого и низкого отношения к жизни, к себе и к другому.

* * *

Цветаева как бы говорила: Если хочешь встречи, будь мне богом, а я буду богом тебе — и мы отпразднуем Бога в нас (цветаевская встреча под аркой). А иначе разве можно встретиться? Конечно, нельзя, если говорить о Встрече с большой буквы. 

Арки, арки  — она б хотела 
видеть арки на входах в дружбы.
Выше вход — далеки пределы,
не слышна суета досужих.

Из-под арки взлетать — не ползать:
царский шаг — где гиенский хохот.
Проскочить злополучий оползень,
обретя стихотворность вздоха.

Арка — друга рука и сердце,
что глядит небесами в душу.
Торжеством равнодушных терций
будет вынесен враг наружу.

7 августа 2022

(стихи автора)

Возможны, разумеется, и другие встречи — с маленькой буквы, но они не интересны Цветаевой. «Человеческое слишком человеческое» ей скучно, как скучно и многим из нас. 

Правда, теперь наступает время обожествления как раз «человеческого слишком человеческого», и потому для понимания великого и высокого у многих уже недостаёт жажды по высокому. Бытийный надрыв и порыв Человека в Вечность, делавший человека человеком, больше не актуален и потому отменён. Поэзия отменяется, и, следовательно, человек тоже — отменяется...

* * *

«Быть вытесненной непременно в себя»² — отныне роскошь, и это у нас скоро отнимут. Оказывается ужас может быть ещё ужаснее, ещё глубже: что-то вроде «Придёшь домой — там ты сидишь»³, только это уже не о внешнем доме, а о внутреннем — о душе,  о внутреннем человеке — собеседнике богов, которого вытесняют не в себя, а из себя, но из мира тоже выдавливают, т.е. быть вытесненным в себя уже не получится. Где же ему быть — нашему внутреннему человеку? Куда денется этот вечный изгнанник — внутренний человек? 

Откровение говорит, что он станет огромным, вселенским: Бог станет всё во всём, а значит и бог, который  в нас, найдёт способ быть вопреки всевозможным запретам и препятствиям. Но это будет потом, после того, что сейчас настаёт, что надвигается на мир, как лавина.
Кто этот «ты», сидящий внутри дома души вместо Христа в нас? Религиозная традиция называет его антихристом...

* * *

В любом человеке обнаруживается два разных лика: один — создан им самим, другой — создан людьми. Мы создаём себя во взаимодействии с другими. И в этом деле обнаруживается два типа личностей: одни тратят больше себя, другие больше тратят других; одни больше создают других, другие больше создают себя. Равновесие мало кому удаётся, как и высокое искусство тратить себя с пользой и для себя, и для других.

Мы часто становимся вещами для пользования, вещами, которые изнашиваются, и ничего удивительного нет в том, что изношенное становится ненужным, непригодным для дальнейшего использования.

Отсюда вывод: никогда не становись вещью! Исполнимо ли это? Вряд ли. Даже Бога люди делают вещью, говорят, что Бог — тоже вещь.

Надо суметь быть не вещью, несмотря на то, что все вокруг, словно сговорившись, будут давить в обратном направлении. У человека только один гарантированный союзник — Бог. Человек сам себя иногда держит неверно, провоцируя свою вещность.

Или, всё же, быть вещью — удел всех, и надо сохранить себя вопреки этому или, наоборот, благодаря этому? Может быть, только ставший вещью этого мира, может перестать ею быть? И тогда смысл как раз в том, чтобы суметь стать вещью? И тогда важно КАК правильно быть вещью этого мира и КАК неправильно? Быть может, зло именно в том, что человека неправильно делают вещью.... Творить человека человеком, давать ему возможность вполне реализоваться здесь — это, наверное и есть правильное становление вещью этого мира. Слово «воплощение» — про это. А какие ещё есть слова про это?

* * *

Интересная смысловая игра у Чехова в «Три года»: «Я вижу, как вы хмуритесь и встаете, чтобы прочесть мне длинную лекцию о том, что такое любовь и кого можно любить, а кого нельзя, и пр., и пр. Но... пока я не любил, я сам тоже отлично знал, что такое любовь».

Понятно о чём здесь речь, но на деле всё с точностью до наоборот. Да, есть знание о любви до любви — и это ложное знание (Чехов об этом), есть знание о любви после любви — и это тоже ложное знание, и есть знание о любви в процессе любви — оно настоящее, но не столько понятийное, сколько поэтическое — цельное. Понятийное начинается в случае отступления хотя бы на шаг, в случае отстранения, т.к. для рациональных понятийных суждений нужна дистанция. Но и для не рационального — поэтического — созерцания нужна дистанция. И только в любви есть одновременно и дело, и созерцание — она способна соединить в себе казалось бы несоединимое. Вне созерцания не любовь, а страсть.

И кто знает, может быть настоящий смысл женственности — именно в отвлечении агрессивного мужского начала от страстей нецельности, вовлечение его в созерцание, хотя бы частичное — чтобы мужчина мог стать собой вполне и «не наломать дров» в этом хрупком мире. Страсть, безусловно, тоже важна, но она есть в отношениях всегда, кроме тех случаев, когда отношений нет, а есть только их видимость.
Влюблённым важно подняться на этаж выше, чтобы отдаться сначала Богу, а потом другу другу — об этом венчание.
Настоящая близость двух подлинных Я только в Боге и возникает. Подлинное Я только в Боге и живёт, а вне Бога страдает.

* * *

У поэта всё — правда, или он — не поэт... Но Цветаева-человек и Цветаева-поэт, как верно заметил Бродский, совпали во времени и пространстве, в этом суть её мученичества.

Как билась в своем плену

От скрученности и скрюченности.

И к имени моему «Марина» – Прибавьте: «мученица».

(Цветаева)

Чтобы по-настоящему понимать человека, во всяком случае творческого, надо знать его миф — историю души, в которой жило его сердце. Она не совпадает с фактами биографии, хотя и сопряжена с ними. Факты надо ещё верно интерпретировать, правильно расположив их в контексте мифа. Вне этого контекста поступки человека трактуются лишь внешним образом — ошибочно.

Как узнать миф человека? Он открывается ТОЛЬКО любящему сердцу. Такова магия сердечного участия. Миф пишется любовью и читается любовью, любовью он передаётся и воспринимается. 

«Мёртвые хоронят своих мертвецов,/ И своих узнают бессмертные» (Владимир Микушевич).

Если в двух разных людях вспыхнет единый огонь любви, они услышат друг друга, несмотря на пространственные и временные преграды. Они будут общаться в этом живом огне и рассказывать друг другу о главном. Главным в себе общаться — говорить и слушать.

Вне этого главного бессмысленно приближаться к фактам биографии человека — ничего не увидишь и не поймёшь, а значит всё, к чему ни прикоснёшься, неизбежно переврёшь в себе.

* * *

Разве не затем нам даны знания о Боге, чтобы учиться видеть Христа в ближнем, чтобы любить ближнего, даже если он сам себя любить ещё не умеет? Тем более — другого...
Наше небо, в котором восходит солнцем Бог — сердце ближнего. 

* * *

На́ тебе, ласковый мой, лохмотья,
Бывшие некогда нежной плотью.
Всю истрепала, изорвала, —
Только осталось что два крыла.
Одень меня в своё великолепье,
Помилуй и спаси.
А бедные истлевшие отрепья
Ты в ризницу снеси.

Цветаева. 13 мая 1918

Она говорила о себе: «я — психея», потому и не обошлось без просьбы о любви, без которой всё — тщета и тлен. Любовь — как понимание, любовь — как равность, любовь как открытость и та самая вера, которую она требует по праву. У поэта не бывает лжи, и кто не верит, тот сам ложен. А кто верит, тот и любит— не может не любить.

«Требование веры» и «просьба о любви» — это голос человека, совпадающего в себе с поэтом. Цветаева вынуждена просить любви. Как нищенка, как лучик («я, как луч и, как нищий стучусь во все окна»), потому что только любовь других позволяет ей, такой странной — страннице, быть, даёт ей разрешение на жизнь. Нелюбовь вытесняет её из жизни, приговаривает к небытию. Равнодушие так же не приемлет не такую, как другие Цветаеву, словно нет ей места на земле среди людей. Любовь нужна Цветаевой, чтобы жить — это не слова, не прихоть, а острая жизненная необходимость, «смертная надоба».

По сути цветаевская просьба о любви — это просьба не вычёркивать, не убивать душевно, дать разрешение на жизнь ей такой, как она есть.... Нелюбовь толкает её как юродивую в поток всеобщей неприязни, не позволяя ей удерживаться в своём юродском рае.

* * *

Её всегда понимали неверно, потому что судили по себе. А она действовала в другой парадигме себя и мира, она всегда делала что-то другое. Потому просила судить о ней по умыслу, по замыслу, а не по тому, что вышло. Жить как другие люди, сколько ни пыталась, она не умела. Не могла, даже если бы захотела... Но жить-то приходилось. И не только жить, но и выживать. «Жизнь место, где жить нельзя» — кому нельзя? Поэту, «поэты всегда — жиды», т.е. чужаки, виновные во всём, что не так, по умолчанию...

«Я имею счастье быть несчастным» — странные слова  немецкого писателя-романтика Жана Поля, непонятные. Потому их хорошо бы читать сквозь призму высказывания русского поэта Николая Некрасова: «Счастливые глухи к добру» — так понятнее.
Обыватели живучи, сильны своим животным началом — в отличие от поэтов, но поэты счастливы — в отличие от обывателей. Разумеется, счастливы не в обывательском понимании. По-обывательски они скорее несчастны. Но поэзия одаривает душу невероятным богатством, которое позволяет быть счастливым, несмотря ни на что и вопреки всем бедам. Этого-то иного, чуждого обыденности счастья обыватели не прощают поэтам. А ещё больше не прощают — свободу от обывательщины.

Грядущий антихрист — пиковая, предельная, системная обывательщина, но не в том смысле, как понимают многие. Предельная обывательщина познаётся в её тотальном господстве и в умах и над умами — в том числе над чуждыми себе умами. Технологии теперь позволяют получить свой запретный плод и тем, кто бесплоден от Бога и лишён высокого счастья причастности к высокому.

«Меня обманули только — люди, которых я пыталась, все люди (мно — ого!) которых я пыталась любить, т. е. иносказать — в другой мир, откуда — мне казалось — они, как я, родом» (Цветаева). Жить надо: можешь ли, хочешь ли — живи! Тогда нужен Бог, Он необходим, как воздух — Он ведь тоже Поэт. «Я боюсь одного в мире — минуты, когда во мне замирает жизнь», — говорит покончившая с собой, несмотря на это,  Цветаева. Значит, в жизни её накануне трагедии мёртвости оказалось больше, чем в самой смерти?

Близкие люди — это люди, между которыми возникает Бог. Потому человеку нужен человек, чтобы тёк между ними Бог. И так будут живы оба, и так оба будут поэтами — т. е. теми, кто слышит Слово, кто вслушивается в Слово, и потому слышит другого.

Воспоминанье слишком давит плечи,
Я о земном заплачу и в раю,
Я старых слов при нашей новой встрече
Не утаю.

Где сонмы ангелов летают стройно,
Где арфы, лилии и детский хор,
Где всё покой, я буду беспокойно
Ловить твой взор.

Виденья райские с усмешкой провожая,
Одна в кругу невинно-строгих дев,
Я буду петь, земная и чужая,
Земной напев!

Цветаева. 1909 — 1910

Она боготворит земное небо, а вовсе не землю, как ей кажется. Бога на земле — т. е. бога в людях, она любит больше, чем того, который на Небе. Бог в людях — тёплый, близкий и такой недостижимый (всегда — «неплодные смоковницы», Ницше о том же феномене, о цветаевском боге, который в нас, в людях, сказал — «бог умер, мы убили его» ). И оттого, вероятно, Бог в нас любим поэтом ещё больше — героически, мученически (цветаевское «ещё меня любите за то, что я умру» — и об этом)... Без этого Бога в нас никак нельзя жить в земном, человеческом аду, потому что у Бога нет других рук, кроме наших.
Круговая порука добра — её мечта, её влюблённость, но людям она не по силам. Только Бог это творит— Бог, который в нас...

-------------

¹ «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них», — говорит Христос;

2 Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.
(Цветаева. «Тоска по родине», 3 мая 1934);

3 Высоцкий. «Диалог у телевизора».

* Цветаева. «История одного посвящения»;

** Цветаева постоянно жила в этом измерении.
«Поколение - по колено» - об этом, о «неплодных смоковницах».

По дневникам 2017 — 2022

Основная работа проделана 7 января 2022, закончила 5 сентября 2022

(Продолжение следует)