Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Художник Сергей Кулина
Надо быть с Богом — Он делает счастливым, но это означает быть богом — тем, кто делает счастливым другого.
Чтобы начать говорить, надо перестать болтать. Но как только соберёшься говорить, непременно начнёшь болтать. Говорение — это молчание, и оно у каждого своё. Молчание — своё, а не говорение...
Единственный способ светить другим — светиться навстречу Свету.
С ангелом поведёшься, от ангела наберёшься.
Идолизация духовного пространства осуществляется за счёт абсолютизации относительного. Абсолютен только Бог, потому, абсолютизируя относительное, мы создаём идолов, вопреки заповеди «Не сотвори себе кумира».
Реален не Дед Мороз, но то детское сердце, которому хочется в него верить, потому не надо отнимать у детей сказку.
Времени не осталось именно в том смысле, что не осталось пространства, где оно природно движется — внутреннего человека.
Бывает, что от перестановки слов во время правок написанный прежде текст умирает, словно забывает путь, откуда пришёл, и куда должен привести. Он превращается в пустые буквы. Живой текст звучит внутренним своим Зовом, Цельностью — он ведёт, а не просто информирует. Живой текст есть путь.
Если подменить песню, если направить жажду песни не в ту сторону, можно сильно повлиять на людей, изменить их до неузнаваемости. Человека хранит его песня.
Чтобы видеть другого по-настоящему, надо смотреть не на другого, а на Луч. Духовная беседа — это когда два (или больше) человека, находящиеся в Луче, смотрят только на Луч — оба, и видят друг друга Лучом, в Луче. Этот Луч и есть Бог («Где двое или трое собраны во имя моё, там Я посреди них»), а смотреть Лучом означает видеть Христа в ближнем (Христа видят Христом).
Надо быть с Богом — Он делает счастливым, но это означает быть богом — тем, кто делает счастливым другого.
Чтобы начать говорить, надо перестать болтать. Но как только соберёшься говорить, непременно начнёшь болтать. Говорение — это молчание, и оно у каждого своё. Молчание — своё, а не говорение...
Единственный способ светить другим — светиться навстречу Свету.
С ангелом поведёшься, от ангела наберёшься.
Идолизация духовного пространства осуществляется за счёт абсолютизации относительного. Абсолютен только Бог, потому, абсолютизируя относительное, мы создаём идолов, вопреки заповеди «Не сотвори себе кумира».
Реален не Дед Мороз, но то детское сердце, которому хочется в него верить, потому не надо отнимать у детей сказку.
Времени не осталось именно в том смысле, что не осталось пространства, где оно природно движется — внутреннего человека.
Бывает, что от перестановки слов во время правок написанный прежде текст умирает, словно забывает путь, откуда пришёл, и куда должен привести. Он превращается в пустые буквы. Живой текст звучит внутренним своим Зовом, Цельностью — он ведёт, а не просто информирует. Живой текст есть путь.
Если подменить песню, если направить жажду песни не в ту сторону, можно сильно повлиять на людей, изменить их до неузнаваемости. Человека хранит его песня.
Чтобы видеть другого по-настоящему, надо смотреть не на другого, а на Луч. Духовная беседа — это когда два (или больше) человека, находящиеся в Луче, смотрят только на Луч — оба, и видят друг друга Лучом, в Луче. Этот Луч и есть Бог («Где двое или трое собраны во имя моё, там Я посреди них»), а смотреть Лучом означает видеть Христа в ближнем (Христа видят Христом).
Греческая трагедия погибла иначе, чем все более древние родственные ей виды искусства: она почила трагически, в то время как те приняли вполне прекрасную смерть. Ведь если в идеальном естественном состоянии подобает испускать последнее дыхание без агонии и в окружении прекрасного потомства, то конец тех, более древних видов искусства, рисуется нам как раз такою идеальной картиной; они расстаются с жизнью и сходят в гроб – а их еще более прекрасная поросль уже мощно подъемлет главу...
Первая часть «Заратустры» открывается рассказом о трех превращениях: Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев». Верблюд – вьючное животное, он несет на себе ярмо установленных ценностей, бремя образования, морали и культуры. Он несет свой груз в пустыне, и там верблюд становится львом, лев разбивает статуи, растаптывает сброшенное с себя бремя установленных ценностей, обрушивается на них с критикой...
Кто согреет меня, кто по-прежнему любит меня?
Протяните горячие руки!
Протяните черные угли сердец!
Ибо простерта я и содрогаюсь,
как замерзший до полусмерти, когда ему греют ноги,
ибо бьет меня дрожь неведомых лихорадок,
колют острые ледяные стрелы мороза,
мысль не дает покоя!
Тот, чьего имени не произносят! Скрытый! Ужасный!
Ловец, притаившийся за облаками!
Молниями ты блещешь навстречу мне,
насмешливый взор из глубокой тьмы!...
Мы до сих пор не знаем, религия и метафизика — отдельные дисциплины или две ветви одного и того же знания? И где между ними граница? Ницше отличается от любого религиозного мыслителя, Ницше — язычник. Его учение, по словам Хайдеггера, — «перевернутый платонизм». Платон представлял первоединого человека сугубо монотеистическим, христианство же — не что иное, как честное толкование платонизма. Метафизика — это признание трансцендентных объектов, например, бога. И в этом смысле очень трудно понимать Ницше. Что касается воли к власти, то на немецком это звучит чётко и по-мужски: der Wille zur Macht. А вот послушайте русское — во-ля к вла-сти. Сам перевод звучит смешно и вяло. Если мы возьмем слово «der Wille» или «die Macht», то найдется много синонимов-омонимов, как и в русском у слов «воля» и «власть», поэтому невозможно до конца понять это выражение.
"Кто, кроме меня, знает, кто такая Ариадна?" Как и многие другие женщины, Ариадна располагается меж двух мужчин - Тесеем и Дионисом. В философии Ницше Ариадна играет существеннейшую роль не только потому, что она - женщина или воплощение Души, но и потому, что стоит в самом фокусе ее главных понятий. Но в таком качестве она не лишена амбивалентности.
Гегель и Ницше об истории и России
Сами великие философы воспринимали других великих философов всерьез. В частности, тот же Ницше, в отличие от своего не такого великого учителя Шопенгауэра, только по молодости позволял себе хамские замечания в отношении Гегеля. Чем старше и глубже он становился, тем больше понимал, насколько серьезен "конец истории" и как не просто самому стать "утренней зарей", то есть началом нового этапа...
Раньше других под знак Ницше в своем творчестве встали Шестов и Мережковский. Ницшеанские мотивы прослеживаются в ряде очерков Мережковского второй половины 1890-х гг., вошедших в книгу «Вечные спутники» (об Еврипиде, Гёте, - прежде всего о Пушкине); Ницше по сути является третьим «героем» книги «Л. Толстой и Достоевский». Но первым, кто ввел Ницше в становящуюся культуру Серебряного века, был Шестов как автор двух книг: «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше» (1900) и «Достоевский и Нитше» (1902). Русский Ницше – это, прямо скажем, фантом, в котором, надо думать, автор «Антихриста» вряд ли бы признал себя...
Пожалуй, если задаться целью емко, одним словом (понятием, экзистенциалом) определить своеобразие концепции и творческого почерка Фридриха Ницше (1844-1900), самого загадочного и непризнанного (и прежде всего близкими - в недавнем прошлом - друзьями) - при жизни, скандально популярного и непонятого до конца - после смерти - немецкого мыслителя, поэтического философа и утонченно мудрого поэта, то таким словом окажется именно экзистенциал «одиночество»...
"Трудна работа Господня". Таковы были, по свидетельству кн. C. Трубецкого, предсмертные слова Владимира Сергеевича. Это вздох усталости, но какой завидной усталости! – благодатной усталости верного работника в вертограде Отца. Счастливый, он получил от Хозяина свою дневную плату... А наша благодарность еще не сплелась в неувядающий венок. Только в отдельных душах расцветают ее благоуханные первины...
Могущественный импульс Фридриха Ницше обратил меня к изучению религии Диониса. Гениальный автор «Рождения Трагедии» показал в нем современности вневременное начало духа, животворящее жизнь, и как бы ее первого двигателя. В его пробуждении видел он залог всеобщего обновления. Но не то же ли, еще раньше, хотел сказать на своем языке Достоевский проповедью «приникновения» к Земле, «восторга и исступления»?..
Вслед за Гёте Лу могла бы повторить, что смыслом земного пути является карьера в невозможном — воплощение немыслимого, сотворение такой интенсивности и насыщенности жизни, на которую не смели посягнуть до тебя. И когда ты угадываешь во встречном партнера по невозможному, вспыхивают все потаенные и сокровенные замыслы и мечты — и потому с неизбежностью, подобно нарыву, мечтатель будет носить горечь памяти о несостоявшемся празднике невозможного...