Мне раньше казалось, что красота, особенно красота женская, зависит от определенного набора внешних качеств – необходимой стройности, грациозности, изящности, некоей романтической эфемерности, идеальных пропорций лица и тела… Мое представление о красоте в корне изменилось, когда я встретила Оньки.
Оньки – да простит меня читатель, была обыкновенной уткой и жила у нас в Скиту на Аляске. Я, честно признаюсь, до встречи с Оньки других уток знала мало, и к ним особой привязанности не испытывала, но по Великой Мудрости Божией или по мудрованию наших матушек, одним их моих послушаний на острове было – утководство. Я ухаживала за Оньки. И незаметно для себя, но заметно для окружающих полюбила нашу утку. Впрочем, ее любили все. Ее нельзя было не любить.
Оньки была некрасивой. Рыжая, с маленькой головой, неповоротливым туловищем, походкой вперевалку и с крикливым голосом, она была чрезвычайно мила и обаятельна. Ее ясные глазки умно смотрели на этот мир, и весь ее облик будто дышал добродушием и некоей утиной заботой, вниманием ко всем и всему происходящему. Только она так шумно и так искренне умела радоваться приходу утра, готовой трапезе, растекшейся во дворе луже. И нас, часто загруженных своими мыслями и хлопотами, она не раз спасала от уныния и заставляла улыбнуться своим жизнерадостным Кряя-Кряяя-Кряяяя при встрече. Она любила поболтать, но знала, когда надо смолчать и могла терпеливо тихонечко идти за вами по всему острову целый час, только бы вас не оставлять одну, когда, как чувствовало ее любящее сердце, вам нужна была компания.
Периодически Оньки толстела и становилось тогда еще прекраснее. Тогда мы все по очереди брали ее на руки и аккуратно ощупывали ее. «Оньки, ты нам яйцо готовишь?» Оньки заговорщически молчала. Приносить яйца она любила. Как снесет – кричит утром громко-громко – «Яйцо, смотрите!» «Оньки, молодец!» - мы хвалим. Оньки смущенно улыбалась. Неслась она не каждый день, а по вдохновению, и всегда – нам праздник – Онькино яйцо. Яйцами она делилась с великой щедростью. Она понимала, что нести яйца – это ее послушание в Скиту, и выполняла свое послушание особо ответственно, когда приближалась Пасха.
Летом Оньки захотела стать мамой. И недели три сидела на белых округлых камушках, которые мы незаметно подложили вместо яиц (селезня-то у нас все равно не было), в запрятанном гнезде под кустом малины. За это время Оньки похудела, повзрослела, одичала, ужасно вымоталась. А мы о ней сильно соскучились и, в конце концов, решили купить ей маленьких птенчат к следующей весне. Мамка из нее вышла бы замечательная.
Надо сказать, что Оньки при всей своей приземистости, совсем не была приземленной уткой. Она очень любила звон колоколов и частенько встречала нас у церкви после утренней службы. А иногда мы находили ее глубоко задумавшуюся на прибрежных скалах. Что там делала наша утка? Молилась в уединении? Грустила, что не умеет летать или плавать как ее сородичи дикие утки? Может и так, только свою грусть она никогда не показывала, и при виде нас всегда улыбалась. Да – она умела улыбаться по-настоящему. Той улыбкой, от которой становится теплее всем вокруг. Только однажды мы видели, что Оньки плачет – когда ее поймал Орел и оставил на ней три рванных следа от когтей. Тогда Оньки плакала. Но плакала – молча. Не жалея себя, а потому что – больно.
Оньки была очень красивой. По-женски красивой. Не стройностью и фигурой, а искренностью, заботой и простотой.
Оставить комментарий