Макаровы крылья (Полный текст)

Повесть о крыльях

Из Дневника Анны К.

Птицами — рождаются, ангелами — становятся. Некоторые птицы дорастают до ангелов, как и некоторые люди. Поэты могут видеть затейливые стайки птиц и ангелов, летящих куда-то вместе.

Птицы — это такие люди, которые не совсем люди, потому что у них — крылья. Если птицу принуждать к человеческой жизни, лишая её права на полёт, птица погибнет.

Люди мечтают о крыльях, а птицы — летают. Они — словно переходный вид от людей к ангелам. Животное начало в птицах столь слабо, что их нельзя приручить с помощью корма. Животное дорожит больше всего кормом, птица же больше дорожит крыльями.

Полёт роднит птиц и ангелов, но птица больше зависит от полёта. Птица — пленница своих крыльев.

Птица не может дружить с тем, кто стремится подрезать крылья. Заземлять птицу — всё равно, что убивать её. Птица может двигаться только вверх, ввысь — к ангелам, любое другое движение для неё губительно.

Птицей жить на свете очень больно. Обыкновенные птички намного счастливее людей-птиц. Лучшее, что может сделать птица для своих крыльев — стать ангелом.

Некоторые ангелы носят небо на спине, как улитки — свой домик, и в том небесном домике живут многие птицы и люди. Ангелы — служаки и трудяги, у них и небо больше для других, чем для себя.

Глава 1

«Нет, этого не может быть! Мне просто кажется… Дурной сон, который скоро кончится, и я проснусь. Всё кажется: друзья-враги, радость-горе, счастье-несчастье…». Мысли вращались в голове стихийным комом, с болью ударяясь о стенки черепа. В них не было стройности. В голове шумело. Единственное, что она ясно ощущала — нереальность происходящего.

Двое взяли её за руки и поволокли. Куда? Уже неважно… Ощущение причин и следствий исчезло. Сейчас она в нереальности. Сжавшийся комок жизни, утративший даже страх. Неожиданность нападения повергла в оцепенение, она впала в шок. Пришла в себя, лишь когда с неё сорвали колготы. Женская стыдливость…

Когда били, она тихо стонала. Кричать не могла, судорога сковала горло. Сильная рука, затыкавшая ей рот, мешала дышать.

— Ты конфет пожалела?! Да? — рычал здоровый рыжий мужик, которого Анна всегда побаивалась, чувствуя в нём зверя.

— Вот я тебя отблагодарю! За всё! За всё! За всё!

Длилось это долго, очень долго. Если бы она ждала, когда всё закончится, сошла бы с ума. Нет, она просто не верила. Совсем недавно ей снился такой же страшный сон, и она проснулась от выстрела в упор. Когда сон кончился, мир оказался прежним.

Ещё в детстве ей чудилось, что старый, пухлый и какой-то неповоротливый шкаф, стоявший в её комнате, был ненастоящим. Он только притворялся шкафом, когда на него смотрели, но чем он был на самом деле оставалось тайной. Маленькая Анна была уверена, что стоит исчезнуть, например, надеть шапку невидимку, и привычный мир тут же изменится, станет другим, неузнаваемым…

— Ну, что ты возишься? Стукни её хорошенько и пошли, — лепетал другой, которого Анна раньше не видела. То были последние слова, донёсшиеся до её слуха. После удара в голову всё померкло…

* * *

Нашли её утром: избитую, истерзанную, но живую. Ей было двадцать пять. Сама доброта и невинность. Ангел во плоти! Хотела пойти в монашки, но сначала решила послужить делу милосердия. Собиралась работать в приюте для животных, и только он, Макар, уговорил её прийти к людям. На погибель…

Увидев Анну, Макар заплакал.

Она улыбнулась ему своей детской улыбкой, которую не смогла испортить даже синюшная отёчность. Анна тоже плакала.

— Они из-за конфет это сделали, — тихим голосом прошептала она.

— Что? — поморщился Макар.

— Они разозлились, что не стало конфет…

Макар выпучил глаза. Он знал, что дела приюта в последнее время шли неважно. Николай что-то химичил с деньгами и объяснялся невнятными намёками. Макар не понимал его. Он давно всё передал в руки Николая и Анны, которым доверял больше, чем себе. И вот теперь Николай исчез, а Анна избита, истерзана до полусмерти и только потому, что бывшим бомжикам не подали конфет?

— Какие конфеты, Анна? — спросил обескураженный Макар.

— Они привыкли… Они сочли это оскорблением и лишением…

«Скоты!» — подумал Макар, но не сказал ни слова. Внутри болело, ныло, словно и он был ранен, словно и его растерзали безумные звери, имеющие по недоразумению облик людей.

* * *

Туман заполнял все пустоты в голове, и Макар смотрел сквозь слой этого гнетущего тумана. В кафе было тихо. Отхлёбывая кофе, он старался не думать, расслабиться, но что-то внутри мешало. Страх? Гнев? Разочарование?

Сердце начинает сердиться, когда утрачивает своё серединное положение, когда под воздействием недобрых сил происходит смещение, искривление. Это — хорошая злость, полезная, потому что перекос — это нездоровье.

Мы злее, чем кажемся, гораздо злее. И, может быть, наша злость здоровее нашей доброты.

Грохот и противный звук отодвигаемого стола заставил Макара вздрогнуть.

— Брось, она — хорошая. Просто ты — плохой критик…

— Да пошёл ты!!!

Макар сидел спиной к говорившим. Оглянувшись, он увидел налитые кровью лица — красные, бычьи… Макар поёжился и отвернулся.

Сердце — от слова «сердиться».

В кармане задребезжал телефон. Трубка чужим голосом сказала, что Анны больше нет. Умерла.

«Бедная-бедная Аня…», — вздохнул Макар.

Он допил кофе и медленно поплёлся к выходу. Среди людей находиться не мог, направился в парк: деревья умеют слушать. Особенно в дождь, когда мокро и холодно, когда особенно одиноко всякому, кто одинок.

Безлюдный парк принял его радушно. Дождь хлестал листья, траву, и странная, напряжённая тишина обволакивала тело, душу, раскалённую голову.

«Хочу отдохнуть, нажать на паузу… Исчезнуть. Нет, не умереть, хочу только не быть. Но поезд идёт без остановок — на то он и зовётся жизнью.

Жизнь! Что она такое? Готовность настоять на своём, наказать, отказать, заставить… Только не полёт: летать — не с кем.

И почему люди не хотят жить как люди? Почему только страх гонит их к человекоподобию? Если можно поступить по-скотски, человек поступит по-скотски. А всё потому, что человеку неинтересно быть человеком. Дурак человек! И правильно, что дурак: умных поезд давит, уничтожает.

Эй, поезд, я машу тебе кулаком! Не пальчиком грожу, а своим кулачищем! Ж-и-з-н-ь…

Вынесут тебя, жизнь, и закопают. Прямо так, живьём! За то, что ты — ТАКАЯ! Как опостылевшая жена… Все тебя презирают, все гонят. Ты — лишняя в этом мире. Они таскаются по дешёвым шлюхам, только бы не иметь дела с тобой.

ТЫ НИКОМУ НЕ НУЖНА, ЖИЗНЬ!

Скучно...

И холодно. Какой дождь шпарит! Зря, всё зря.

Пора домой!»

Глава 2

Мокрые крылья хотелось отстегнуть и поставить в угол. Они и так бремя нелёгкое, а если намокнут — невыносимое. Бремя жизни от бремени мокрых, испачканных крыльев утяжеляется.

Макар налил себе из маленькой бутылочки, стоявшей на холодильнике и словно ожидавшей его, как верная подруга. И только потом разулся, разделся. Прошёл в ванную, чтобы смыть усталость и грязь. Но усталость прилипла намертво. Даже металлической щёткой её нельзя было бы соскоблить.

Существа с крыльями должны бы жить высоко над землёй, в гнёздах, но этот — человек — жил в подвальной квартире, мастерской, доставшейся ему от более удачливого приятеля. В этой норе всегда пахло старым хламом и красками.

В полумраке, спрятавшись от людей и обыденности, здесь творил художник, поэт от живописи. И, как настоящий поэт, он был изгоем и отшельником. Его хрупкое сердце давно трещало по швам. Теснивший его мир рвался вовне, прочь из маленькой комнатушки, но полотна, его отражавшие, почти всегда возвращались домой, потому что их плохо покупали. А вот роман, случайно и между делом написанный роман, почему-то оказался успешным, был переведён на иностранные языки и принёс Макару хорошие деньги, на которые тот решил открыть приют для бездомных. Переводами и менеджментом, зарабатывая без особых усилий, занимался друг детства Николай.

— Зачем мне такие деньги? — отвечал Макар на недоумения друзей. — Пусть лучше бездомные получат приют и пищу. А там, глядишь, наладим какое-нибудь ремесло, и…

«Бедная-бедная Аня…»

Макар сидел за столом, с чашкой крепкого чая, и плакал. Слезы текли по его щекам неуверенными ручейками, прокладывая русла мимо множества жёстких щетинок. Небольшая лужица, накапавшая, видимо, с плохо просушенных крыльев, собралась возле стула.

За стенкой соседским укором жужжала стиральная машина. Там жили нормальные люди, так называемые обыватели. Это у них — жизнь и всё что надо для жизни: налаженный быт, стабильная работа, деньги, дети, связи, планы, потребности…

Только Макару отвратительно всё это, для Макара жизнь — в другом.

И в чём же? — спросил он себя.

Оформлять мысли в никому не нужные слова было лень — всё равно не с кем разговаривать. А самому ему и без слов всё понятно.

Он взглянул на будильник, стоявший на книжной полке прямо перед ним, и развернул его «к лесу задом», потому что батарейка в нём давно села, а новую купить никак не получалось. Вместо времени в доме Макара царила вечность.

Лысый амадин сидел на самой высокой жёрдочке и пел. Он разместился столь близко, что, казалось, хочет развеселить хозяина своей трелью.

— Ишь как выводит! — Макар кисло улыбнулся. — И подруга кудахчет рядышком. Любит она тебя, Лысый. И скубёт из любви, точно как меня скубла когда-то мамаша.

Макар вспомнил, как мать впервые обнаружила едва проклюнувшиеся на его спине крылышки. Вспомнил её ужас, её безуспешные попытки повыщипывать все перья. Но крылья всё равно выросли…

— Ты кого кормишь в первую очередь: себя или своих птичек? — Макар вспомнил, почти услышал Верочкин голос, увидел её озорные глазки, улыбавшиеся ему из-под тёмно-русой чёлки лет десять назад.

— Того, кто слабее, — отвечал он. — Сильный может и должен потерпеть.

— Значит, птиц! — радовалась Верочка. — Так я и думала….

Макар отвёл взгляд от амадинов и потупился.

«Если бы ты знала, Верочка, что я давно уже кормлю сначала себя».

Из Дневника Анны К.

Важно следить за собой, чтобы не перегородить никому дороги, чтобы не стать причиной чужого падения. Надо стараться не изображать несуществующую добродетель (не лгать), а просто убегать от зла, ибо скорее оно нас победит и переформатирует, чем мы его. «Уклонися от зла и сотвори благо» — это гораздо более глубокие слова, чем кажется. Уклонение от зла и есть наше благо — на другое мы не способны. Опыт свидетельствует, что даже уклониться от зла вполне нам не дано, пока не станем божьими — святыми. В теории, мечтательно, мы видим себя праведниками, хоть и пугаемся этого слова как бы из смирения. Но мы хороши лишь потому, что ничего по-настоящему неприятного мiру не совершаем. Мы вписываемся в шаблоны мiра, ему удобно с нами, и потому мы кажемся себе хорошими. До первой реальной встречи со злом мiра, восстающим против нас. Иногда до второй или третьей — определённая устойчивость у нас имеется…

Глава 3

Звонок он услышал не сразу, а когда услышал — испугался. «Не открою, — решил Макар, — меня нет дома». Звонили настойчиво, словно зная его привычку не открывать кому попало.

— Открывай, Макар! Мы с милицией пришли…

Макар оставался на месте. Он слышал как за дверью ругалась Нюрка-швондериха, жена соседа сверху, пьяницы и дебошира, который месяц тому назад спёр у него картину. У них, видите ли, ремонт не завершён: оставили дыру между квартирами, в туалете, — настоящий жульничий лаз. Шторкой завесили…

Макар знал, что жаловаться бесполезно, но всё равно написал заявление в милицию. С тех пор и началась канитель. Нюрка — управдомша, начальством себя мнит, уж она сумеет отмазать своего беспутного муженька.

— Да он там, внутри, только заперся! — голосила Нюрка. — Вы бы посмотрели как он живёт — словно дикий зверь! Мало ли что такой отщепенец понапридумает!

— А ещё он ночами не спит! — этот голос Макару был незнаком. — Я в доме напротив живу и всё вижу. Люди нормальные спят, а этот занят неизвестно чем, свет ночами пали́т.

Макар ухмыльнулся: «Всё-то они знают: что нормально, что нет. И ни тени смущения, ни тени сомнения в своей нормальности…»

Взгляд, бесцельно блуждавший по убогому жилищу, остановился на календаре ручной работы, подаренном когда-то Николаем. Деревянные кубики с цифрами, которые можно было разместить в любом порядке и повернуть любым боком, провозглашали 48 октября. Лицо Макара растянулось в довольной улыбке: «Если бы вы, заурядные граждане, только увидели мой незаурядный календарь, в психушку бы меня сдали…»

Макар протянул руку к томику святителя Николая Сербского. Книга была зачитана до неприличия: странички порыжели в тех местах, где к ним прикасались пальцы. Томик долго ходил по знакомым, задерживаясь то у одного, то у другого, и только недавно вернулся домой. От Ани… Её глаза последними бегали по строчкам.

Он осторожно открыл книгу на том месте, где была закладка, поднёс  её к носу, вдохнул, закрыл книгу и приложился губами к тёплой обложке, задумался. Из книги выскользнул сложенный вдвое листочек бумаги, весь исписанный почерком Ани. Стал читать:

«...Прислушался я в последний раз к перебранкам людским и, махнув рукой, удалился. Се не спор истинно верующих с истинными делателями дела Твоего. Нет, перебранка рабов маловерных и зловольных. То маловерные препираются с пустословами светскими. То иссякший источник бранится с ручьем пересохшим.

Пока были полны, оба пели одну песнь радости и в радости окликали друг друга.

Сие же перебранка праздноверующего с праздноделающим. Какой союз у меня с ними? Что привязывает меня к ним, кроме жалости, что отпали они от Твоего сияния?

Преисполни храм души моей, Животворящий Душе, да ослепну к видению гневных лиц бранящихся и оглохну к речам их безумным.

Отошли они от Тебя, Радость моя, потому и ведут разговоры безумные.

Поклоняюсь и молюсь Тебе, привяжи душу мою к Себе тысячами лучей солнечных, да не отойдёт от Тебя и не сорвётся в пропасть холодную…».

В дверь опять позвонили. Макар сжался. Медленно, словно за ним наблюдали, он положил книгу и листочек рядом с собой. Перепуганной птицей он сидел на диване, готовый на всё: мог бы даже убить, наверное, если б кто осмелился сейчас вторгнуться в его личное пространство.

Через какое-то время звонок повторился: робкий, неуверенный. В дверь кто-то скрёбся.

«Скорик», — предположил Макар, но остался на месте.

— Макар, ну, ты что? Открой! Я знаю, что ты дома, — послышалось из-за двери. — Это ж я, Скорик!

— Уходи!

— Открой, Макар! У меня хорошие новости.

Немного поколебавшись, Макар открыл. В дверь ввалился маленький бомжеватого вида мужичок с метлой.

— Я пришёл сварить тебе кофе. Хочешь кофе? Я же знаю, что ты любишь, чтобы кто-то сварил. Знаю, что тебе сейчас плохо. Я всё знаю, Макар…

На суетливые слова Скорика ответа не последовало. Он и не ждал ответа. По-хозяйски быстро он орудовал в маленькой кухоньке Макара, и вскоре тот уже держал в руке изысканную фарфоровую чашку с ароматным напитком.

— Они там бумагу на тебя составили, что картины — той, которую якобы украли, никто не видел у тебя, то есть, что её — не было. Ну, типа ты придумал всё, — проговорил Скорик.

— И что с того?

— Да я знаю, что ничего. Просто сказал, чтобы ты знал.

Макар молча пил.

— Я её тоже подписал.

— Подписал? — изумился Макар. — И после этого пришёл мне кофе сварить?

— А что тут такого? Я ж правда эту картину не видел, что ж, врать должен был что ли?

— Ну, ты же сам говоришь, что смысл бумаги в том, что я — лжец!

— Так это ж из контекста, а подписывал я текст, а не контекст. Соображаешь?

Макар покраснел от злости.

— И ты — брут! — пробубнил он на автомате, как бы для порядка, не придавая значения сказанному.

— Ну, что с меня взять, Макар? Я человек маленький, погонют из дворников, я и на кусок хлеба не заработаю! Не загрызайся, врагов у тебя и без меня хватает. Ты лучше скажи, чего не поделил с бабой из 48-й квартиры? Она участковому такую кляузу нацарапала, что кажется страшнее, чем ты на свете зверя нет.

Скорик хихикнул.

— Из сорок восьмой? Танька что ли? Представь, приходит она ко мне и говорит: У тебя, Макар, подвальная квартира, а семьи нет. Давай, говорит, я у тебя поставлю бочку с огурцами!

— Ну и баба! Ты ей, стало быть, отказал?

— Конечно отказал. На кой хрен мне здесь её огурцы?!

— А ведь она оскорблена, знаешь? Говорит, что ты страшный хам и скандалист…

Макар брезгливо поморщился:

— Не тошни, Скорик, и так мерзко на душе.

К горлу правда подступала тошнота. Макар чувствовал избыточность, неуместность своих крыльев: они казались издёвкой, чьей-то злой шуткой. Тяжёлые комья людских страстей облепили его крылья, мешая взлететь. А ему надо, непременно надо улететь отсюда, хотя бы на время…

— Ты говорил, у тебя хорошие новости? — спросил он, поворачиваясь к Скорику.

— Его поймали.

— Кого?

— Того, кто убил Анну.

Глава 4

Вездесущая паутина…

Куда ни потянешься взглядом, всюду только пыль и паутина. Макар глядел сверху на унылую, серую пустыню и никак не мог определить место своего нахождения. Какая-то невидимая, недоступная взору и пониманию жизнь копошилась по ту сторону пыльного покрывала, от одного взгляда на которое душа тосковала.

«Там, наверное, вечные сумерки, — думал Макар. — А воздух? Чем дышит всё, что скрыто под душной паутиной?»

Он хотел приземлиться и отдохнуть, но не мог найти подходящего места. Даже островка чистой привычной природы не было видно. Поймав воздушный поток, он расправил крылья, чтобы расслабиться в полёте. То был излюбленный его трюк — отдаться потоку и плыть, плыть… Макар верил, что небо разумнее, чем он сам. В потоке воздуха проще отыскать путь, если не знаешь куда лететь.

Он закрыл глаза и позволил мыслям плыть в голове, подобно облакам в небе:

«Человек движется по жизни как хочет, как может или как ему позволяют другие. В любом случае, он — движется. По бокам у него бесчисленные бордюры-ограничители: туда не ходи — сюда ходи! Билборды всякие, вывески… „Столбовая дорога — там!“ — напутствуют они. А он по сторонам не глядит — только под ноги, и вот свернул не туда, попал на тёмную, неосвещённую улицу жизни: идёт путём нехоженым, чего-то всё время ищет. Ощупал себя, а себя-то и нет, забыл взять. Так всю жизнь человек ищет чего-то, но не находит, пока себя не найдёт…»

— Ш-ш-ш-ш-ш-бум!

Что это? Макар открыл глаза и насторожился. Неопределённого происхождения шум прервал полёт мысли.

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-бум!

Он огляделся по сторонам, посмотрел вниз. Там, внизу, кто-то таранил пыльное полотно паутины, намереваясь прорвать его. Облако пыли указывало точное место, где это происходит. Стоило спуститься вниз и поглядеть: вдруг надо помочь неведомой жизни сбежать из плена.

Планируя, Макар опустился на большой камень, похожий на гору, торчащую вершиной из-под паутины. Движение воздуха, возникшее при посадке, подняло пыль. Пришлось зажмуриться и задержать дыхание, чтобы пыль не попала в глаза и ноздри. Макар отряхнулся, обтёр лицо рукой и поглядел вниз, сквозь паутину. Сначала он не мог ничего различить, но когда глаза привыкли, увидел людей, с ног до головы опутанных липкими нитями. Казалось, они производят эту паутину, заполонившую всё вокруг. Или, наоборот, паутина производит людей, опутывая с их помощью пространство. Двигались эти люди, поддаваясь влечению множественных нитей.

Человек, ростом вдвое меньше Макара, прямо у его ног буравил головой паутиновый покров. Макар стал помогать ему, прорывая дыру в нужном месте, выдёргивая волокна из пыльного полотна. Усилия увенчались успехом. Вскоре, как цыплёнок из яйца, проклюнулась голова. Вытащить на поверхность её хозяина оказалось непросто. Правая рука и голова его были свободны, но тело по-прежнему опутывала паутина.

Сильными, решительными движениями Макар разрывал нити, и всякий раз при этом человек кричал и корчился от боли. Немало сил Макар потратил на его высвобождение. И каково же было огорчение, когда спасенный оказался совершенно нежизнеспособным без паутины. Он с трудом дышал, не мог говорить, не мог двигаться. Лежал парализованным, и только правая рука по-прежнему сжимала руку Макара: но не в знак благодарности, а в предсмертной судороге…

Вскоре оборванные нити вновь подсоединились к телу страдальца, и паутина в одно мгновение поглотила его. Поражённый увиденным, Макар остолбенел. Он растерялся и не мог сообразить, что предпринять. Тем временем паутина вновь открыла свой пыльный рот и проглотила Макара.

* * *

Он повис на верёвках, запутавшихся в крыльях. Попытался освободиться — без толку.

— Опять крылья.., — простонал Макар.

Похожий на парашютиста-неудачника, застрявшего в ветвях дерева, он висел под серым куполом. Вверху над ним блистало голубизной небо, внизу суетились жители подпаутинного мира. Правда, теперь Макар не видел никаких нитей, и только сам он был кем-то пленен. Немного подёргавшись, как муха в паутине, он понял, что чем больше двигаешься, тем крепче влипаешь. Приняв своё положение за неизбежность, Макар решил просто отдаться судьбе: чему быть — того не миновать. Закрыл глаза и вновь погрузился в свои размышления, как в сон.

«Мало ищущих, мало и нашедших. А счастливы ли они? Нашедшие себя снова мытарятся в поисках: смысла, надежды, оправдания… Человеку вечно чего-то не хватает, ему всегда мало жизни. Жадная человеческая натура стремится к большему. И так ли велика разница между теми, кому мало денег, пищи, впечатлений или смысла?»

— Эй, что ты там делаешь?

Скрипучий старческий голос заставил Макара вернуться в реальность.

— Вишу, по-моему, — с иронией ответил он.

— И как оно?

— Да не очень…

— Тогда спускайся!

Макар хотел сказать, что не в силах исполнить предложенное, но не успел. Огромное безглазое чудовище уже держало его в руках и, крепко ухватив за крылья, выдёргивало из них перья. Потом, с разбегу, оно бросило Макара, как метательный мячик. Внутри задребезжало…

Макар ухватился за голову и проснулся. В кармане трезвонил мобильник. Голова раскалывалась от боли.

— Да оставьте меня в покое, наконец! — простонал он и перевернулся на другой бок. — Я умер! Значит и вы все — умерли...

Телефон умолк.

Макар привстал, осмотрелся. Ощутил на лице лёгкий ветерок и понял, что лежит где-то на крыше. Всё вокруг было усеяно белыми перьями. Его перьями.

Попытался взмахнуть крыльями — вроде на месте.

Опять зазвонил мобильник. В этот раз Макар ответил.

— Ты где, скотина крылатая? — трубка орала голосом Скорика, так что Макару пришлось прикрыть ухо ладонью.

— Не знаю, на какой-то крыше.

— Пил?

— А то…

— Николай сбежал, с деньгами. Его вряд ли найдут, сам понимаешь. Приют закрыт.

— Я знаю…

Макар удивился своему спокойствию. Внутри уже ничего не рвалось.

«Оторвалось, наверное…» — решил Макар.

— Лететь можешь?

— Вряд ли…

— А идти?

— Не пробовал ещё.

— Так пробуй!

— Тут вокруг меня перья, ты не знаешь откуда?

— Из крыльев, вестимо! — ёрничал Скорик. — Это твой след в истории! Глядишь, по перьям тебя когда-нибудь отыщут: мы или потомки…

* * *

Посреди комнаты, на старом табурете неопределённого цвета, сидел Макар. За спиной у него стоял Скорик с садовыми ножницами в руках.

— Мож, передумаешь? Посмотрись в зеркало — красиво ведь!

— Режь, Скорик!

— Рука не подымается. Ты их и так общипал уж. Вон вся мастерская в перьях…

— Стриги, говорю! — оборвал Макар. — Это жертва.

— Сдурел что ли? — Скорик ухмыльнулся.

— Ты не смейся, у тебя нет крыльев, ты не знаешь о чём говорю!

— Ну, почему же…

— Понимаешь, мир — это громадный прожорливый рот, пасть звериная, и эта пасть хочет сожрать мои крылья. Так пусть сожрёт! Авось подавится…

— Не подавится.

— Всё равно, иначе не отстанет.

Скорик хмыкнул, но промолчал. Он быстро и умело орудовал ножницами, обрезая белоснежные перья, стараясь не взять слишком низко, чтобы не травмировать Макара. Перья хрустели под его ножницами и осыпались снегом под ноги.

Ни Скорик, ни Макар на пол не глядели. Каждый был сосредоточен на своём. Казалось, они вообще находятся в разных измерениях.

Скорик весь был здесь и сейчас — воплощённый реализм. Он рассказывал дурацкие анекдоты, гоготал. Вспоминал о ненужных утренних встречах, считая своим долгом заговаривать зубы и не давать Макару опомниться. Он боялся, что его крылатый друг даже с обрезанными крыльями упорхнёт куда-нибудь в недосягаемость, а там может снова приключиться неприятность.

Макар размышлял о своём:

«Растёт трава, благоухают цветы, поют птицы… Хищники насыщают чрево, пожирая чужие жизни, а потом трава и кустарник пожирают хищников. Трава — тоже хищница? Куст — хищник?

Земля питает человека: он живёт на ней, веселится, страдает, а потом умирает. И земля поглощает его тело, небо — душу. Замкнутый круг получается: кто даёт жизнь, тот её и отнимает. Жизнь есть то, что надо отдать, жизнь — жертва, а в жертву приносят самое лучшее…»

Глава 5

— Дроля, шутишь или любишь? — напевала Вера, игриво подмигивая подруге. —Дроля, я тебя люблю. Ты, наверно, дроля, шутишь, а я ноченьки не сплю...

— Что ещё за дроля такая? — смеялась Янка.

— Частушка такая. Дроля — любимая значит, подруга. Так меня Макар иногда дразнил… А ведь «дроля», что б ты знала, связана со словом «тролль».

Янка захохотала во всю силу, заразительно, обнажая красивые ровные зубы и откровенно любуясь собой — знала, что красива, когда смеётся.

— Да ты не смейся! От старо-норвежского «troll» — я серьезно говорю!

Вера тоже улыбнулась, достала из сумки клочок бумаги и стала выводить на нём слова, продолжая объяснять:

— А «troll» — от старо-германского «truzlan» — ходить неуклюже. Вот такая этимология! — подытожила она и поставила огромный восклицательный знак во всю длину бумаги.

— Ходить неуклюже?! Любимая? С ума можно сойти!

Янка всем своим видом демонстрировала удивление, нарочито привлекая к себе внимание. Одинокая, сразу видно. Каждая её клеточка зовёт к себе любовь.

— Да ладно тебе! Ничего особо смешного нет, если задуматься. Ты чай-то пей, а то остынет пока заражаешь флюидами пространство.

— Любимая — тролль! Как же не смешно?

— А я думаю, дело в том, что любимую видят беспомощной, нуждающейся в защите. Это по жизни она ходит неуклюже…

— Может быть, может быть…

— Нет, Янка, так оно и есть. Ради любимых подвиги совершают…

— Какие подвиги, где? Кто совершает?

— Ну-у, в теории. Так должно быть. Женское сердце нуждается в благородных поступках, высоких порывах… Разве нет?

— Нуждается, конечно! Но мужики-то всё больше ждут подвигов от женщин. Мир стоит на женских, а не на мужских плечах, на женском терпении и выносливости. Мужских подвигов больше нету…

Янка перестала смеяться, словно сняла маску. И сразу постарела.

— Ты права, права, — ответила Вера. — И нет ничего обременительнее, чем любовь к мужчине, лишённому благородства…

— А твой-то благороден? — на лице Янки изобразилось презрение, спаянное с завистью, которую она не смогла скрыть.

— Яночка, ну, зачем ты?… Мы вчера опять разругались. Даже не представляю что дальше. У меня не осталось сил бороться за нас…

— Дроля ты, дроля.., — Янка обняла подругу и поцеловала её в лоб. — А как же благородные порывы?

— Ну, женщинам цветы дарят, серенады поют, подвиги совершают, творения посвящают — именно поэтому. Такая форма жертвоприношения женской сути — цветку…

— Нет во мне, Вера, никакого цветка, нет никакой женской сути! Была когда-то, да вся вышла…

— А я держу её за верёвочку, как воздушный шарик и боюсь из рук выпустить. Творю глупости во имя своей женской сути. Иначе захлебнусь в обыденности…

— Вот она, правда-то! Женские глупости — это и есть подвиги во имя женской сути. Других — не-е-е-е-е-ту!!

Янка опять рассмеялась.

— Нет-нет, не согласна! Одними глупостями женщина не выживет. Женщине важно, чтоб её суть увидели, обнаружили. Ей надо быть найденной.

— Меня вот не нашли… И что теперь, умирать? Тебя-то хоть муж нашёл...

— Меня Макар нашёл. Я даже слышу, как он меня любит, живу надеждой на его крылья. Они могут подарить полёт над любой бездной. А муж…

Вера притихла, глаза её увлажнились слезами, но она сдержала их непрошеный напор.

— Я — его инвентарь, понимаешь? — спросила она. — Одно из наименований в его инвентарном списке. А ещё он меня нудисткой называет…

— Во, кретин!

— Тише, что ты?! Всех ангелов распугаешь…

— …

— Я знаешь как их к нему приманиваю? Хорошими мыслями о нём. Ну, не смейся, — правда! Моя бабушка так деда на войне сохранила. А у нас — тоже война, только другая.

— И с каких это пор ты — нудистка?

— Арнольд говорит, что я хожу перед людьми неприлично голая. Но он заблуждается. Он ничего обо мне не знает. Ничего! Я давно научилась «припудривать» себя, научилась рядиться в яркие «перья и маски», отрастила пышный «хвост», который умею красиво тянуть шлейфом, когда надо, или распускать по-павлиньи, чтобы отвлечь внимание посторонних…

— Дроля — пава!

— Да что ты над всем смеёшься? Это не смешно, Янка! Это страшно. Теперь я похожа на ветвистый куст, увешанный лентами и всякой мишурой. Как думаешь: человек-куст — это больше человек или больше куст?

— Мне больше нравится — дроля…

* * *

Домой она шла быстро, шлёпая по лужам… Было холодно, дождик моросил… Перед глазами мелькали то лужи, то птичьи лапки, шлёпающие по лужам, как и она. Лужи, лапки, лужи, лапки, лужи, лапки… Холодно смотреть.

«Как они, бедные, голыми лапками да по воде в такой холод?..». Вера поёжилась. Ей было жаль всех: себя, птичек, зверушек, Янку.

Из-за угла показалась собака: большая и совершенно облезлая. Голые её бока поблескивали худобой.

Сердце сжалось. Вера огляделась вокруг и, заметив продуктовый магазинчик, поспешила к нему.

В витрине красовались колбасы, копчёности, сосиски…

— Мне три сардельки, пожалуйста! Вон те, толстые — с краю... Да.

Она глянула в окно: ничего не видно.

— И разрежьте, пожалуйста...

Схватив пакет, она выскочила из магазина. Пса нигде не было.

Она выбежала на перекрёсток. Присмотрелась. Вдали маячило рыжее пятно. Он!

Чтобы накормить пса, за ним пришлось бежать. Вера попыталась окликнуть его, и он обернулся, но глядел так испугано, что она решила больше не кричать, а то ещё сбежит бедолага.

Таки догнала.

— На, пёсик, на! Иди кушай! На…

Пёс неуверенно подошёл и, уловив носом колбасный запах, не медля проглотил угощение. После, двигаясь боком на всякий случай, он быстро удалился.

И тогда Вера заметила, что за ней наблюдает мужичонка. Рыжий, как и пёс, и такой же захудалый.

Она смутилась.

— Да вы не пугайтесь, гражданочка! Я просто видел как вы бежали за собакой, вот и заинтересовался.

Вера не знала, что ответить. Она уж было решила уйти молча, но мужичонка заговорил снова.

— Вы, наверное, животных любите? Моя покойница жена такая же была. Не могла выносить страдание тварей…

«И что ему надо от меня? Поговорить? Что ж, он стоит внимания не меньше, чем пёс…»

— Да, вы правы, — произнесла она, разворачиваясь к мужичку лицом. — Они беспомощнее, чем люди.

Дождь начал накрапывать сильнее, Вера открыла зонт. Мужичок сделал то же самое.

— Знаете, я ведь тоже шёл за этим рыжим, — он по-старчески крякнул, — только у меня с собой ничего, кроме хлеба, нет…

Они понимающе улыбнулись друг другу. Теперь всё прояснилось. Вера свободно вздохнула, но не нашлась что сказать.

— Они ведь страдают! Божии твари всё-таки. Бывает плачу, как и покойница жена плакала. Дома-то у нас — зоопарк…

Вера слушала с интересом. Нехитрый разговор мужичка помогал не думать о своём и задерживал её возвращение домой, где ждали проблемы, которые надо было решать, а решать вовсе не хотелось. Проще — не думать. Мужичок понял её настроение и потому говорил, говорил…

— Приходишь домой, повсюду — глаза: ожидающие, надеющиеся, голодные. До зарплаты ещё неделя, даже больше, а мы уже недоедаем. Сидим на каше да хлебе. Нет, это, конечно, не голод! Что мы знаем о голоде? Да почти ничего, слава Богу!

Есть не досыта даже полезно. С духовной точки зрения. Вот только стыдно перед неразумными животными, которые ничего не знают о пользе недоедания. Они просто смотрят, даже не в глаза, а прямо в сердце, и умоляют.

«Я для собаки — бог», — поётся в песне. Она так и смотрит: как на бога, а в глазах — немая мольба. И кошка туда же… Сладкая парочка! Сидят и смотрят в одном направлении — на меня. И только решат, что иду на кухню — увяжутся следом, ибо я — бог холодильника. А в холодильнике, как известно, растут всякие косточки, курочки, колбаски…

«Колбаски!!!» — помню, так кричала старуха. Она вышла на улицу, вынесла стул (сама или кто вынес — не знаю) и, сидя возле дома, взывала ко всем прохожим: «Колбаски! Хочу колбаски!». Я тогда не мог помочь ей: в кошельке было пусто. Вышло, что я дважды прошёл мимо неё, умоляющей.

Стыдно было. Пару раз оглядывался и удивлялся, что никто не реагирует на неё. Лишь некоторые косятся как-то непонятно, а большинство просто не видит, не замечает её…

«Колбаски ей подавай! Ведь не хлеба просит! — обратилась ко мне женщина, идущая навстречу. — Я вчера ей хлеба купила — так она не взяла! Неделю уже сидит и клянчит»…

Я промолчал. Сытый голодному — не товарищ. Вспомнился дворовый пёс, который жалобно просил глазами, но почему-то не захотел съесть отломанный кусок хлеба. Наверное, тоже «колбаски» ждал.

Э-хе-хе! Денег-то осталось только на две буханки. И куда они деваются?! Моя собака хлеб съест, если дать кусочек. Я и даю. Её голод мучает не меньше моего, как не дать? Всё по-братски делим. Она не голодает!

Как-то увидал я действительно голодного пса: ребра, обтянутые кожей. Стоит, на ветру шатается, в глазах безысходность и равнодушие — уже не ждёт, не молит, но чуточку надеется. Точнее даже помнит, что вроде как можно попытаться надеяться, но…

Страшно было глядеть в его глаза полупотухшие… Хорошо, что в холодильнике у меня тогда лежали сваренные куриные лапы. Я вынес ему три штучки, только он и съесть их не сразу решился. Боялся, что не осилит. А может, забыл, как это делается, — не знаю. Но помаленьку таки сгрыз две лапы — а они когтистые, грубые. Я боялся, что ему и нехорошо может стать после такой кормежки, если не ел давно. Сбегал за водой…

Не думаю, что я спас его. Скорее, немного продлил ужас его голодного существования. Часто вспоминаю его глаза, в них отражалось то, что приходит за гранью отчаяния, — странный и страшный покой, похожий на смирение…

Мужичок замолчал. И Вера молчала. Только дождь размеренно барабанил по крышам зонтиков, словно успокаивая собеседников.

— Вот, возьмите для ваших питомцев.

Вера достала из кошелька несколько бумажек.

— Да что вы?! Я же не для этого рассказывал…

— И я не для этого… Простите. Я их достала уже, возьмите!

Он молча и аккуратно сунул деньги в карман.

Рыжий пёс возвращался обратно, маяча уже по другой дороге.

Они простились….

И только дождь всё так же стучал по крышам зонтиков и домов, по шляпам и лицам прохожих, заливая тротуары и создавая лужи, по которым шлёпали ноги и лапки, ноги и лапки…

Глава 6

— Сотвори благо и брось его в море…

— Ты болен, Макар!

— Здесь не на что обижаться: так говорили древние мудрецы...

— Ты неизлечимо болен постоянными выпадениями невесть куда. Достал уже, честное слово!

Макар не ответил. Казалось, он смутился, но это было не так. Жизнь для него потеряла всякий смысл, и сам он потерялся. Всё, что он любил, было болезнью. Он сам, человек с крыльями, был болезнью.

— Уйди, Скорик! Я хочу побыть один.

— Кретин!

— Спасибо...

Скорик негромко хлопнул дверью. Послышался ключ, проворачивающийся в замке и, наконец, воцарилась тишина. Макар неподвижно сидел в постели. Не думал ни о чем. В голове царствовала пустота, а в сердце — безысходность. Сил было мало, слишком мало, чтобы сопротивляться и болезни, и разочарованию, и унынию.

Может покончить со всем этим? Страшная мысль испугала Макара заманчивой, освобождающей перспективой.

Вся мука жизни — в сопряжённости жизни со смертью: пытка единения живого с мёртвым. И уничтожить хочется не жизнь, а смерть, только это не под силу смертным.

«Дайте мне море! Чтобы выбросить в него всё, что я сделал, включая себя. Я давно ищу такое море…»

* * *

Обрывки нитей, жизней, обрывки фраз. Он пытался их связать воедино и смотать все в единый клубок, но не мог. Он всё время допускал какие-то ошибки, делал что-то не так.

«Чудовище… А ведь чудовище — это чудо…»

Он родился таким чудо-вищем: страшным для толпы, непонятным для близких, лишним в мире людей, годящимся разве только для того, чтобы сидеть в зоопарке на потеху людям — в клетке. Да, мир — клетка, потому что он, Макар, — монстр.

«Они придумают всё что угодно, выдумают, что не могут видеть, и постараются, чтобы даже я им поверил. А мне они не поверят. Не могут поверить…»

Если бы он освободился от бремени быть с ними или бремени быть с собой… Вышел бы на де-монстрацию… Смешно даже… И без крыльев — монстр, и с крыльями — монстр. При любом раскладе — монстр.

Он сидел, вжавшись в угол. Совершенно пустая комната была заполнена тенями, какими-то шумами, которые доносились невесть откуда. Тени угнетали серостью и призрачностью, от них несло всё тем же унынием.

«Какая пустота, — думал Макар. — Стоит ли жить, сидя в углу и наблюдая за призраками?»

Его знобило…

«Между правдой и неправдой вижу щель. Зазор. Отодвинув свою правду и чужую неправду, можно оказаться между ними. В истине? Труднее всего отодвинуть свою правду. Человек держится за неё, не понимая, что и это — пройдёт. Держаться можно только за непреходящее, вечное. Вот и не держись, человек, — отпусти! Расслабь руки, выпусти из хватких пальчиков то, во что вцепился мёртвой хваткой! Повис над пропастью? А ты думал… Пропасть — не проблема, в сравнении с мёртвой хваткой, которой ты цепляешься за жизнь. Отпусти её…»

Макар покрылся испариной и задрожал от напряжения.

Неожиданно комната озарилась радужным сиянием, всё вокруг погрузилось в свет. Глаза, как в темноте, ничего не различали, но свет не слепил. Наоборот, хотелось снова и снова смотреть, насыщаться, погружаться в мягкий и тёплый свет. Макар утопал в нем и согревался.

«Главное — не умереть...»

Перед его глазами, словно два подснежника на проталинке, появились росточки. Они стремительно росли. Макар видел, ощущал, как один из них тянется всем существом ввысь, а другой — вниз.

— Видишь? Оба они растут, но как по-разному!

Первый росточек быстро превратился в могучее ветвистое дерево, а второй — пожелтел и сгнил.

— Кто из них — я? — спросил Макар.

— Сам скажи!

— Я не знаю…

Макар не видел своего собеседника.

— Выходит, ты — между, нигде?

— Я не знаю…

Макар метался в постели. Серое осунувшееся лицо его корчилось в гримасах. Потный лоб морщился, силясь мыслить. Но тело, исхудавшее, измождённое, предавало. Тело подличало, играя в поддавки с непонятной докторам болезнью. Макар был здоров, но жизнь почему-то уходила из него.

Рассеянный свет уплотнился и обрёл очертания человека.

Нежная рука скользнула по влажному лбу. Макар вздрогнул. Ему показалось, что ангел коснулся его крылом, и он решил, что умирает. И снова послышался голос:

— Странный ты человек: ни в небо не хочешь, ни к земле.

— В небе я тоскую по земле, на земле — по небу… Я всюду одинок…

— Ты — лжёшь.

— Я… устал сражаться, устал от боли…

— Хочешь сбежать?

— Нет, я хочу любить…

— Люби!

— Не могу примирить землю и небо, они меня разрывают. Я — разрываюсь…

— Любовь — крест.

— Слишком больно!

— Боль — окрыляет.

— Да! Да!!! Но я не хочу таких крыльев! Не хочу, понимаешь? Дай их кому-нибудь другому…

— Крылья растут из сердца, ты сам — крылья…

— Но я не хочу!

— Тем лучше для крыльев…

— Анна… Из-за меня.

— Не бери на себя лишнего.

— Но я не-на-ви-жу!!! Я — не достоин.

— Взлетай, лети над бездной!

— Как?!

— Крылья знают. Доверься крыльям!

Макар проснулся в тёмной комнате. Была ночь.

Он сел на корточки, уткнулся головой в стену, и, раскачиваясь как маятник, начал легонько биться головой в стену. Хотелось треснуться со всей дури в эту твердыню. Макар попытался встать, но силы вновь оставили его. Он лёг и вскоре снова провалился в сон.

* * *

Под ним простиралась водная гладь, в которой отражалось синее небо и большая радужная птица. «Жар-птица, что ли?» — мелькнуло в голове. Её крылья, как радуги, соединяли небо и землю. Каждый взмах направлял множественные лучи ввысь и вниз, они соприкасались с небом и землёй, они тянулись сквозь небо и землю. «Неужели это я?» — думал Макар, рассматривая отражение в воде.

Сквозь комнату, полную призраков, шёл Свет, много Светов. Похожие на людей светлые силуэты бесшумно наполняли пространство, вытесняя серость. За спиной у каждого виднелись огромные радужные крылья, которые создавали замкнутую цепь радуг и света. Словно радужные крылья взялись за руки и водили хоровод…

«Радужные — радостные», — решил Макар и улыбнулся своей мысли.

Но чья-то скорбная песнь, ударяясь о лучи радуг, дребезжала и, заполняя собой всё пространство, рвалась к Макару. Он ощутил себя фокусом общения радуг, которые множеством голосов повторяли один и тот же скорбный зов. Макар прислушался…

В дверь постучали. Радуги, словно испугавшись, заметались по комнате. Голос произнёс:

— Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.*

— Можно ли отдать свои крылья другому? — спросил Макар.

— Нет, от этого они только больше вырастут. Но можно зачать крылья в другом. Крылья всегда рождают крылья, крылья — главный орган всех зачатий и рождений…

Настойчивый звонок в дверь разбудил Макара. Он едва соображал, тот мир, из которого его силой вырвали, казался более настоящим — реальным. А этот…

Звонок повторился, но резко оборвался. В скважине послышалось знакомое шуршание ключа.

-----------------------

* Иов.5:7

Глава 7

Вера открыла дверь и шагнула внутрь.

«Сколько же лет я здесь не была?…»

Неуверенными шагами она прошла вглубь комнаты. Увидела спящего Макара, бессильного, исхудавшего и какого-то непривычно серого.

«Наверное, свет так падает на лицо», — решила она.

В комнате было душно и холодно. Спёртый воздух давил на грудь. Вера осторожно подошла к окну и открыла форточку. Ветер сразу же ворвался в маленькую каморку, и свежесть разошлась по углам за считанные секунды. Она закрыла форточку, боясь выхолодить и без того несогретое жилище.

Села на стул невдалеке от постели больного и в растерянности глядела на него влажными от слёз глазами. Ей хотелось разбудить Макара, но она боялась его пробуждения. Много лет они не встречались, а когда виделись в последний раз, Макар просил забыть о его существовании — навсегда. Правда, ключ от своего дома забрать отказался. Сказал, что она должна знать, что его дом всегда готов стать её домом, если другого места, куда прийти, у неё не будет.

Вера глядела на измождённое лицо крылатого друга и пыталась представить, что он пережил в последнее время. Память возвращала её в давно забытые дни, когда они, школьниками, бегали друг за другом, играя в любовь. А потом была юность, и новая влюблённость — Арнольд. Макар не годился в мужья, это было очевидно, и потому она вышла замуж за Арнольда.

— Ты?

Макар принял Веру за видение.

— Я, — ответила она.

Он блаженно улыбнулся, но тут же вскочил в испуге.

— Вера? Как… ты сюда попала?

— Прости. Я звонила, никто не открыл. Я воспользовалась ключом.

Она показала ключ.

— Я…. Я болен…

— Тебя не было на похоронах.

— Я не мог.

— Понимаю.

Возникла неудобная пауза. Макар попытался заполнить её:

— Знаешь, я состриг перья на своих крыльях. Это не в первый раз, но впервые они не растут.

— Не может быть!

Вера встала со стула и подошла к Макару, чтобы взглянуть на его спину.

— Да, я и сам удивлён. Сколько мама боролась…

— И давно?

— Сразу. После смерти Ани…

— Значит, почти месяц прошёл. Ничего, ещё вырастут.

Снова возникла неловкая пауза. Макар посветлел, на его щеках появилось подобие румянца. Он ощутил как сильно любит эту женщину. Давно уже чужую. Сердце его трепетало от позабытого переживания нежности.

— Ты меня по-прежнему любишь?

Вера не думала, что причиняет боль Макару своим вопросом, она просто хотела знать.

— Да, — ответил он. — Но это неважно.

— Для меня важно, — сказала Вера. — Мне больше некуда идти. Можно я останусь?

Ужас отразился на лице Макара.

— У тебя что-то случилось? — спросил он. — Вы поссорились?

— Хуже…

— Хуже? Что может быть хуже? Твой Арнольд умер?

— У него другая женщина.

Макар не мог придумать, что сказать, не понимал, что уместно в такой ситуации.

— Конечно, ты можешь пожить некоторое время у меня. А я… Я перейду к Скорику. Он согласится.

— Кто такой Скорик?

— Так, знакомый. Он мне здорово помогает. Из-за крыльев: принимает меня за свою птичку…

Макар улыбнулся, Вера тоже ответила ему улыбкой. Они наконец-то вгляделись друг в друга без страха.

— Я бы хотела быть с тобой, Макар: ты — единственный мужчина, умеющий любить.

— Но ты любишь другого!

— Я его ненавижу.

Макар сделал нарочито кислую мину.

— Ненависть — лишь часть твоей любви.

— А как же ты? Тебя тоже должен кто-то любить?

— Меня любят крылья.

— Но тогда скажи, зачем ты до сих пор любишь меня?

— Будем считать, что я люблю твои крылья.

Макару хотелось прижать её к себе, обхватить её стан и не отпускать.

— Все вы мужчины одинаковы. Он любит мои крылья, которых нет и в помине, зато я сама ему не нужна.

Вера расплакалась.

— И я не нужен тебе, мы оба знаем об этом. Это всего лишь эмоции…

— Да что ты знаешь?! Может я всю жизнь тебя любила, только твоя непрактичность, твоя нелепая мечтательность сделали невозможной семейную жизнь с тобой. Тебе ведь ничего не нужно! Посмотри как ты живёшь?!

— Да, быт — забыт... Значит, ты вышла за Арнольда, потому что он казался респектабельным?

— Он казался мне опорой. Но я ошиблась.

— Выходит, ты и его не любишь?

— Ты послушай себя! Ещё объяви, что я всему виной: повтори Арнольда! Давно не слышала, какая я не такая…

Вера вскочила и собралась было уйти, но безвольно опустилась возле Макара.

Они долго сидели молча. Сердце Макара сжималось от жалости к женщине, ближе которой никого не было. И, в то же время, он не чувствовал на неё никаких прав.

— Ты создан для неба, я понимаю — не для меня…

В замке послышалось шуршание ключа, и на пороге возник Скорик. Он вошёл без тени смущения, положил на стол пакет и украдкой глянул на Макара с Верой.

— А-а-а-а, у тебя гости?! Это хорошо, когда больного навещают друзья. Говорят, от этого больные выздоравливают.

Вера сразу узнала рыжего мужичонку, с которым не так давно беседовала под дождём, но виду не подала. Сейчас, на фоне маленькой Макаровой комнатушки, он казался крупнее.

— Человеку вообще нужен рядом другой человек. Особенно больному. Есть три вещи, которые обязательно должен делать другой: варить кофе, варить кофе… Ну, и ещё обрезать крылья, чтобы потом было кого винить в неминуемых последствиях. Хотите кофе?

Скорик обратился к Вере и тут же узнал её.

— Так это вы?

— Меня зовут Верой, — улыбнулась она.

— Вера? Та самая?

— Та самая, — ответил Макар.

— Бывают же чудеса на свете! А ведь он бредил вами, Верочка. Знаете, когда он лежал без памяти, часто вспоминал вас. И я так мечтал найти вас. А когда встретил, не узнал — странно, правда? А ведь должен был, должен…

Вера взглянула на Макара: он был смущён. Она взяла его руку и прижала к себе.

— Если был день
Превращен в дребедень,
Растрачен, растрачен,
— Ангел это поймет,
И от вас не уйдет,
Но заплачет…

— Ты сочинила? — спросил Макар.

— Нет, но мне очень нравится, — ответила Вера. — На тебя похоже, по-моему…

Они сидели близко-близко, ощущая дыхание друг друга и трепеща от этого. Скорик понял, что должен поскорее оставить влюблённых, которые так неожиданно встретились.

— А вот и кофе! — сказал он, преподнося на маленьком подносе две изящные чашечки. — Пейте, насыщайтесь бальзамом жизни! А я пойду, пожалуй…

— Нет-нет, не уходите! — попыталась задержать его Вера.

Напрасно. Дверь за Скориком закрылась, и тут же в сумочке зазвонил телефон. Вера встала, подошла к стулу, на котором висела её сумочка, достала мобильник. Посмотрев на номер, замерла в нерешительности. Затем, отойдя к окну, ответила:

— Да…. Не знаю…

Макар внимательно всматривался в плечи, шею, спину Верочки, следил за пластичными движениями рук, очерчивал взглядом её силуэт и профиль. Она ничуть не изменилась. Казалось, не было этих лет разлуки.

Вера повернулась к нему и радостно спросила:

— Так значит ты для него — птичка?

— Муж звонил?

— Да.

— И что?

— Спрашивал, когда я собираюсь домой.

— И-и-и…

— Знаешь, что самое противное в наших отношениях? Он даже не допускает мысли, что я могу не вернуться. Понимаешь?

— Он знает, что ты его любишь, что ты — его женщина. Он знает это.

— И пользуется. Да, моё место рядом с ним. Другого места для меня уже нет и быть не может: я его вещь. Но знаешь, когда я пью из чашки, на ней остаются следы от моих губ, а когда я общаюсь с ним, следов на нём — не остаётся. Никаких следов…

— Но ты его выбрала.

— Да, Макар, ты прав. Прав! Но кого выбрал ты?

— Я не принадлежу себе.

— Понятно…

Она встала, прошлась по комнатке туда и обратно — в три шага. Собралась уходить, но обернувшись спросила:

— Скажи, пожалуйста, если можешь, кому принадлежишь ты?

— Тебе.

— ….

Вера разрыдалась. Она села возле Макара, обняла его и плакала, плакала, плакала. А он молча гладил её голову, склонённую к нему. Прошло немало времени, пока она затихла. Потом встала, взяла сумочку.

— Прости меня, Макарушка! Я, наверное, причинила тебе много страданий. Прости, что я пришла сюда.

Она склонилась к нему, чтобы поцеловать, но поцеловала только руку. Он ощутил жар её губ и холод своей руки.

— Прощай! Я больше не приду, не нарушу твой покой. А крылья твои — отрастут, я знаю.

И она ушла, оставив лёгкий аромат своих духов на его футболке и трепет воспоминаний в его сердце.

Он долго оставался неподвижен. Слушал, как затихали её каблучки, удаляясь всё дальше и дальше. Слушал, как стучит кровь в висках, как шумит в голове. И вдруг схватил свою чашку и швырнул её в стену. Чашка разбилась, испачкав стену кофейной жижей.

Глава 8

Эту горку Макар запомнил на всю жизнь, а было им тогда лет по десять, наверное. Не горка — гора! И почему всё же они пошли кататься? Знал ли Николай, что велосипед сломан — без тормозов? Ведь он специально взял его у деда для Макара, чтобы кататься вдвоём.

Когда тронулись с места, беды ничто не предвещало. Только на пути у них была гора: хорошо заасфальтированная к счастью. Как только начался спуск, велосипед сразу набрал слишком большую скорость. Макар пытался тормозить, но напрасно. Руль рвался из рук, метался во все стороны. Макар, вцепился в него мёртвой хваткой, как цепляются за жизнь, и следил только за тем, куда рулит, чтобы не слететь в кювет и не врезаться в машину. Спуск длился целую вечность. Мимо пролетали автомобили, всё больше встречные. Тоже на скорости…

И только съехав с горы, Макар расслабился и сразу же упал, разодрав коленку (она долго потом не заживала). Упал почти специально, как только угроза для жизни миновала. Хотелось немедленно остановиться, прервать своё единство с ненадёжным, сломанным механизмом.

С тех пор он так и летит по жизни: слишком быстро, слишком напряжённо. Уменьшить скорость он не в силах. А горка всё длится, всё не кончается. И какой-то неисправный механизм всегда сопряжён с ним, Макар не может расторгнуть это единство.

«И зачем я об этом вспомнил?».

Обычно человек спрашивает не «зачем?», а «почему?», потому что действует из прошлого. А Макар — из будущего, которое видит, слышит, предчувствует яснее прошлого. Как из вечности. Макар не совпадает с другими людьми, потому что те живут вчера, а Макар — завтра, всегда завтра.

Он шёл по залитому солнцем бульвару и наслаждался скупым весенним теплом. Его бросило в жар. На миг он испугался, что приступ болезни свалит его посреди улицы, но тут же понял: это не болезнь, а прозрение, только сил у него слишком мало. Ослабленный организм не выдерживает напряжение мысли.

Нет, он не ясновидящий. Просто слышит, видит, ощущает как тянутся временные ниточки: сквозь него, через него, и увлекают его за собой — вперёд. Поток жизни несёт его быстро, стремительно. И скорость потока столь велика, что рядом никто не может удержаться.

Макар обгоняет время и легко ныряет в безвременье. Это просто, он много раз проделывал этот нехитрый манёвр — ускользал в безвременье. Он даже научился стоять как бы на двух берегах сразу: здесь и нигде.

«Руль, надо держать руль!»

Дорога всякого человека проходит между двумя полюсами, между Богом и ближним, другим человеком. Человек сам — дорога. Он — поток, движение, стремление. Человек жив, пока струится меж двух полюсов: Другим и другим. Стоит устранить один из полюсов, и человек исчезнет, перестанет течь навстречу.

Мир-самоубийца стремится устранить Бога, а человек — человека, чтобы исчез поток. Все хотят не быть. Жизнь — это ток, струящийся от → к...

А он чуть не потерял другого. Или потерял?

Макар словно вновь очутился на той горе. Не пора ли отпустить руль?

Руль — роль. Чтобы не упасть, надо взлетать. Нужны крылья, которых тогда — ещё не было, сейчас — уже нет. Птичка с обрезанными крыльями…

Макар усмехнулся. Неужели Скорик прав? Бескрылый Скорик, так любящий Макаровы крылья.

Нет, всё гораздо хуже. На самом деле гора уже кончилась, и Макар снова упал, только в этот раз ободрал не коленку, а крылья.

Глава 9

Он снова видел Свет. Живой, тёплый. Силуэт казался знакомым. Они долго стояли друг против друга, не приближаясь и не разговаривая.

— Я тебя знаю? — наконец спросил Макар.

Свет слегка кивнул головой в знак согласия. В тот же миг перед глазами Макара оказалось лицо, светящееся солнцем. Световые локоны, похожие на волосы, обрамляли его до боли привычно, узнаваемо.

— Анна?

Сердце Макара затрепетало в груди от волнения и радости. Светлый силуэт немного повернулся, и Макар узнал радужные крылья.

«Так это был не я», — подумал он, вспоминая жар-птицу из своего видения.

— Ты! — ответил силуэт.

Огромные сияющие крылья заполнили всю комнатушку Макара. Силуэт позвал его за собой, поманил рукой. И он повиновался. Он шёл за крыльями радости, которые сверкали перед ним множеством радуг. Макар помнил, что эти крылья — знак присутствия множества других таких же радужных крыл и невольно оглядывался по сторонам. Кто-то негромко пел. Они с Анной погружались в эту дивную песню, очищаясь, освобождаясь от всех скорбей. Сердце просветлялось. Боль одиночества отступала, даря возможность отдохнуть.

* * *

— Опять тебя где-то носит? Лучше поешь борщика. Чуешь какой ароматный!

Голос Скорика прозвучал фальшивым аккордом, нарушившим гармонию. Макар долго не мог прийти в себя. Он сидел очарованный и невозмутимый, уставившись в стену. Покой, воцарившийся в его душе, был чем-то новым, непривычным для вечно мятущегося Макара. Словно он наконец-то нашёл островок, где можно приземлиться. Только островок этот был не здесь, а там — вне времени-пространства.

Скорик терпеливо ждал. Наконец Макар перевёл безучастный взгляд на тарелку.

— Чего смотришь? Бери ложку и ешь! Когда ел последний раз?

— Не помню, — пробормотал Макар.

— А я думаю, позавчера, когда я же тебя и кормил. Пора тебе, Макар, заканчивать с этим, а то ведь помрёшь. Из меня плохая нянька…

Макар сидел молча, глядя в тарелку.

— А крылья-то твои отрастают, видел? Медленно, но растут, растут! Так что ты дурака больше не валяй, и, глядишь, жизнь наладится.

Болтовня Скорика не трогала Макара. Он словно застрял между мирами, будучи не в силах быть вполне ни в одном из них.

Скорик начинал сердиться.

— Я тебе что, мать Тереза? Ешь говорю, а то ведь остынет. Знаешь кто борщик-то варил? Верочка.
 

Из Дневника Анны К.

Когда совсем-совсем устал и кажется, что лучше было бы закончиться, только бы не длиться в бесконечной череде бессмысленных, суетных, бестолковых, глупых дел, когда душа изнемогает от проблем и тягот, не надо корить её, хоть она того и заслуживает. Уставшую душу укором не принудить к жизни, скорее случится обратное. Но стоит подумать о любимых, о тех, кто есть в твоей жизни, кто наполняет её смыслом и содержанием, кто сам есть твоя жизнь, и туман рассеивается, надежда окрыляет душу хоть крохотными, почти комариными, крылышками. Как только представишь себя — такого огромного — летящим на комариных крыльях, непременно улыбнёшься. И отчаяние отпадёт прихлопнутым комаром, а крохотные крылышки души подрастут. Или ты сможешь хотя бы упереться лбом в стену отчаяния, и будешь держать её, чтобы она не привалила тебя, не раздавила, как комара, пока не ощутишь, что ты — огромный, с огромными крыльями. Не своими, конечно, а взятыми напрокат у небесных и земных друзей, на время сражения с унынием. Крыльями одаривает только любовь: мрак рядом, пока ты помнишь себя, пока жалеешь себя, пока хнычешь, как брошенный ребёнок, пока любишь себя больше, чем другого. Любовь твоя родит тебя нового. Но только если ты зачат любовью, если любишь и любим. Страдания часто становятся колыбелью для такого новорожденного, и свет пеленает его своими крыльями. Любовь всегда спасает, если ты есть, а ты есть только, когда ты и любовь — одно.

Глава 10

Макар боролся со своими крыльями, и крылья победили. Он сам был и крыльями, и страхом, и борьбой, и победой… Это был его путь к себе — человеку, рождённому быть крылатым. Настоящий полёт должен быть не от себя, а по природе вещей — сам по себе. Тогда все страхи уйдут, потому что другого пути просто не будет. Естественно и органично — ввысь. Как верхом на птице — на силе, возвышающей и несущей ввысь.

Жизнь: начало и край;
ты — царь.

Солнце: удар и ожог;
ты — цветок.

Разве есть два солнца?
Вера шла мимо рыжих, как бе́лки лиственниц и елей. Думала о том, что зря их называют вечно зелёными. Рыжие они!.. Солнце сожгло их, как сожгло когда-то крылья Икару. И любовь такая же вечная, как эти ёлки — рыжая… Нет, любовь больше похожа на этот вот забор цвета морской волны, волной стоящий или падающий — не знающий падать ему или стоять. И она не знала — долго не знала как быть. А теперь знает. Она просто уйдёт, предоставит Арнольду свободу. Поживёт пока у Янки, а там видно будет что дальше.

Разве можно в этой жизни быть женщиной? Неизбежно покалечишься. Если ты не под защитой сильного мужчины — отца или мужа — инвалидность гарантирована. А если вверх? Если уходить от проблем вверх?

Если я утончусь, я порвусь…

Как говорила мама, преодолеть можно всё, любое лихо, кроме негодного человека. Последний непременно застрянет в глотке…

* * *

Арнольд почему-то был дома и встретил её на пороге квартиры. Собранные ею чемоданы привели его в бешенство.

— Что, хахаля себе нашла, да? Наконец-то! Ну, и уходи, уходи на все четыре стороны! Это не ты уходишь, это я тебя выгоняю! Усвоила?! И чтоб я тебя больше никогда, слышишь, никогда… Вещички-то — на, лови!

Арнольд, потный, красный от злости, швырнул чемодан на лестничную клетку да так сильно, что он полетел прямо в стоящую на лестнице Веру. Она качнулась, пошатнулась, тихонько вскрикнула и полетела вниз по ступенькам вместе с огромным чемоданом.

— Боже мой… Боже мой.., —  повторял Арнольд. Он стоял беспомощный, обхватив свои пухлые щёки руками, и по-бабьи причитал.

Боль была нестерпимая, в спине, в ногах… Ныла ушибленная чемоданом грудь, и голова тяжёлая — наверное стукнулась об угол перил. В памяти вспыхнуло отёчное лицо Ани… Прочь, прочь это воспоминание. Подумаешь, упала! С кем не бывает. Но попытка встать не удалась…

Приехала скорая. Всё произошло неожиданно быстро и складно — само собой. В безысходной страдательности Вера неожиданно для себя нашла покой: напряжение спа́ло, никаких решений принимать не надо, жизнь сама вертелась вокруг неё то ли колесом судьбы, то ли грозным ураганом, грозящим погубить.

Ей было уже всё равно. Главное, что всё само собой как-то выстраивается, что жизнь сама несёт её на каких-то крыльях: куда вынесет, туда и хорошо.

Глава 11

На двенадцатый этаж поднимались пешком, по лестнице — лифт не работал.

— Я тебя приведу и уйду, у меня дела. После вернусь и заберу.

— Да я и сам бы мог…

Скорик взглядом оспорил недальновидность Макара. Подошли к входной двери, прислушались. Звучала скрипка. Старик приложил указательный палец к губам и стал открывать дверь ключом.

— У тебя ключи от всех квартир на свете? — удивился Макар.

— Тсссс! — прошипел в ответ Скорик, впуская Макара внутрь и самоустраняясь.

Дверь за ним тихонечко закрылась, и Макар оказался один в неизвестной ему квартире, окружённый волнительной музыкой.

Скрипка пела и плакала где-то внутри, в клетках тела, мозга, сердца, заставляя его вспомнить всё, что казалось забытым. Смычок водили не по струнам, а прямо по нервам Макара, прикованного музыкой к входной двери. Он уже слышал эту мелодию, но где? Музыка стихла. Макар хотел развернуться и ради приличия постучать, но ненароком задел что-то плечом, и оно шумно свалилось на пол.

— Кто там? — Верочкин голос застал его врасплох. — Это ты, Макар?

— Я…

— Проходи, не стесняйся!

Неуверенными шагами он подошёл ближе к приоткрытой двери и распахнул её. Свет ударил в глаза. Вера сидела у окна в инвалидном кресле, обе ноги её были в гипсе, а в руках— скрипка. Вера положила скрипку на стол, стоявший рядом, и раскрыла руки для объятий.

— Ты так играла... Потрясающе!

Он пригнулся и поцеловал её в лоб скромным братским поцелуем, а затем встал у неё за спиной, словно прячась.

— Это Бах. Сарабанда си-минор…

— Я боюсь такой музыки: она вся про меня.

— И про меня тоже, — сказала она, поднимая голову верх. — Старинный испанский танец объятий и любви. А позже его почему-то сделали похоронным...

— Больно?

— Больно.

— Как твои ноги? И вообще…

Он сел рядом на стул, не выпуская её руки из своей.

— Я похожа теперь на ламинак...

— …?

— Это баскские феи. Они сказочно красивы и, кажется, обитают в реках, как русалки. Мужчины сходят от них с ума, несмотря на то, что у них есть существенный внешний недостаток — утиные лапки. Всё в них божественно прекрасно, вот только лапки…

— Красота, сопряжённая с уродством?

— И ахиллесова пята. Всегда есть какой-нибудь изъян, за который может ухватиться судьба или злой рок. И человек может разлюбить человека, если станет фокусировать внимание только на изъянах…

— Ничего-ничего, всё скоро наладится, — он поцеловал её руку. — Мы все в каком-то смысле с «лапками». Может так, сквозь «утиные лапки», вопреки им, только и можно разглядеть настоящую красоту.

— Мало кому это даётся...

— Я долго был один, никем не понятый, и не мог справиться с ужасом, который обрушился на меня…

— Не верь глазам своим... Когда смотришь на зло, не верь глазам своим?

— Нет-нет, всё, не так! — вскипел Макар. — Наоборот, необходимо лично убедиться, что зло реально существует, иначе не проснёшься. Зло нужно преодолеть: реальное зло надо реально преодолеть. Его нельзя выносить за скобки, обманешься. Вот, как Николай…

— Ты с ним виделся?!

— Он прислал мне письмо — из Парижа, с объяснениями и извинениями…

— Ну, хоть жив, слава Богу…

— Предлагает довериться ему: хочет заняться продажей моих картин.

— Какой наглец!

— Не наглец, а просто запутавшийся человек.

— И ты принял его предложение?!

— Пока нет, но приму. Почему бы не дать ему шанс…

— Ох, Макар-Макар…. Помнишь Дом Волка? Как самозабвенно, в пылу благой страсти, строил его Джек Лондон! Скольких друзей он кормил-поил, скольких незнакомцев содержал! Нанимал бедных людей на работу, которая ему не нужна, лишь бы поддержать несчастных. И платил работникам исправно, платил хорошо. А что в итоге? Дом, заветную мечту его трудной жизни, безжалостно сожгли, как только он был построен.

— Самое трудное — не разувериться в людях…

— Да разве это возможно? Мысль, что всё доброе, сделанное тобой, непременно подожгут — невыносима. Не могут не поджечь, понимаешь?! Прекрасное в этом мире обречено быть поруганным человеком-скотом. Или, как ты говоришь, «просто запутавшимся человеком». Можно всё одолеть, кроме него: человек-скот — непреодолим, если только сам себя не преодолеет, если сам не захочет избавиться от своего скотства.

— Значит, надо помочь ему захотеть…

— А ему-то самому это надо?

— Жизнь — как обмен веществ... Я чуть не погиб, Вера. Возненавидел людей, которые не хотят быть людьми, и чуть не погиб. Что-то тут не сходится, но мне кажется, что и не должно сходиться без остатка. Как в анекдоте: Когда умерший Эйнштейн предстал перед Богом, по его просьбе Творец показал ему универсальную формулу мироустройства, и в ней обнаружилась ошибка. «У Тебя здесь ошибка!» — сказал Эйнштейн Богу в изумлении. «Я знаю», — спокойно ответил Бог. Вот она — истина, слышишь? Мало кто понимает всю глубину этого анекдота.

— «Утиные лапки»…

— Да, у всего есть «утиные лапки», у мира в целом — тоже. В этом какой-то замысел Творца, для чего-то всё это нужно.

— Я предпочла бы не входить в комнату ужаса…

— Все люди такие: придумывают тысячи способов, чтобы обмануть себя, тысячи причин, чтобы не входить. А войти надо. Волосы встанут дыбом, когда войдёшь, но войти надо, чтобы потом — выйти.

Запахиваясь на ходу в халат, с полотенцем на голове, в комнату вошла Янка.

— Ааа-а, легендарный Макар в моём скромном доме? Добро пожаловать! — сказала она, села в кресло напротив Макара и впилась в него своим замшевым взглядом. Она в мгновение ока сумела оценить гостя по своей шкале и осталась недовольна. Ростом мал, под весом крыльев сутулится, не аристократичен… Верочка заметила это и добродушно улыбнулась:

— Это моя подруга, Яна, гостеприимно приютившая меня на первое время.

Макар растерялся. Он не ожидал, что в квартире есть кто-то, кроме Веры. Он был слишком откровенен, слишком открыт. А эта дива ему не приглянулась: хищница. Слишком красива, чтобы быть умной и слишком умна, чтобы быть счастливой. Он встал.

— Мне пора. Я зайду как-нибудь ещё…

— Конечно-конечно, заходи, — сказала Вера, не зная, что лучше: удерживать Макара или позволить ему уйти.

И он ушёл.

— Ты бы хоть попрощалась по-человечески, — укорила Вера Янку.

— А что я? Твой Макар, и его телята — твои. Какой-то он хилый, мне кажется. Всегда такой?

— Он же чуть не умер! Хотел умереть, да не смог.

— А кто ж из нас не хотел умереть? Скажешь тоже. Скучные вы какие-то, ребята, невообразимо скучные. А я жить хочу. Цвести хочу, понимаешь? Вы тут в ангелов играете, а мне этого мало. Мне нужен мужчина, а не ангел.

— Всё тебе вынь да положи. А их взращивать надо…

— Как фикусы?

— Да, как фикусы: и ангела, и мужчину надо вырастить для себя — готового ничего не даётся.

— Значит и я — чей-то полуфабрикат, буду ждать, пока меня кто-то долепит или взрастит, а потом может и полюбит. Так по-твоему?

Вера молчала. У неё тоже что-то не сходилось. Хоть и растила она Арнольда, а всё равно ничего не выросло. Стала ли она при этом ангелом — вопрос, но в том, что перестала быть женщиной она не сомневалась: в женщину чемоданами не кидаются. Всю жизнь в ней шла борьба между женщиной и ангелом — они мешали друг другу. И она выбрала ангела. Почему? — вопрос риторический.

Или всё же не она выбирала? Тогда кто? Может быть это ангел её выбрал, то есть сама жизнь подсунула ей этот выбор, а она, Вера, просто управляемая судьбой марионетка? Или это Арнольд слепил её такой, как она есть? Или Макар? Кого винить в своих неудачах?

Вера вспомнила маленькое деревце, которое ненароком выросло прямо у фундамента дедовского дома. Его как-то слишком поздно заприметили, и вскоре дед срубил его, чтобы оно корнями не разрушило фундамент. Так и с человеком бывает: вырастет где-то не там, где следовало, и Бог срубит его под корень, чтобы не мешал.

Но и тут что-то не сходилось. Взять того же Николая — как только земля такого проходимца носит?! А что ему? Живёт не в дыре какой-нибудь, а в Париже, обедает, небось, в ресторанах, и всё ему с рук сходит. А Макар? — неизлечимый невротик. И где теперь наша умница-красавица Анечка? Нет, что-то не так с этим страшным миром: ошибка у Тебя, Господи!

Глава 12

Поминальная служба длилась долго. Макар старался слушать, не отвлекаясь, но его манило к себе безоблачное небо, и как только служба завершилась, он стремительно, как ракета, взмыл в небо — впервые после длительного перерыва на болезнь.

— Отросли крылья-то! Куда ж им было деваться?! — восхищённо бормотал Скорик, усаживая батюшку в такси и поглядывая вверх.

Вера тоже весело глядела ввысь и махала букетом полевых цветов, собранных для Ани. Вскоре цветы уже стояли на могилке рядом с большой тарелкой проса для птиц. Аня любила птичек. Рядом посадили куст рябины, чтобы и зимой пернатые имели здесь прокорм и щебетали свои небесные песни для Анечки. Фотография успела выгореть, её заменили на новую, заламинированную. Вера погладила обновлённое лицо подруги. Тоски в сердце не было, только какая-то непонятая тайна ныла в груди.

— Матушка Анна, вы едете с нами или остаётесь? — крикнула издали певчая Тоня, собираясь сесть в последнюю машину. Вера оглянулась.

— Езжайте без меня, я позже приеду, — сказала она. И взглянула в небо на пари́вшего там и уже приближавшегося Макара, который возвращался с небольшим букетиком в руках.

— Незабудки? — восхитилась она, принимая букет.

— Будут напоминать тебе обо мне.

Глаза Веры вспыхнули.

— Спасибо, Макарушка! Но эти цветы мы тоже подарим Ане.

«Крылатый мальчишка!» — сердилась она. Неужели не понимает, какие страсти бушуют сейчас в её груди.

Она по-матерински взяла Макара под руку, и они пошли гулять в поле, чтобы немного поболтать о важном и о малозначащих пустяках, чтобы вспомнить какие-то подробности жизни и, главное, чтобы никто не видел, как трепещут проклюнувшиеся на спине инокини Анны маленькие крылышки рядом с большими, видавшими виды крыльями Макара.

2013-2016 гг.

Крылья и крест. Рецензия на повесть «Макаровы крылья»

Купить/скачать/читать книгу «Макаровы крылья»