Райнер Мария Рильке

Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Разрушенный одним ударом,
исчезнет город навсегда.

В подвалах жить все хуже, все трудней.
Там с жертвенным скотом, с пугливым стадом
схож твой народ осанкою и взглядом.
Твоя земля живет и дышит рядом,
но позабыли бедные о ней...

Он написал икону по заказу.
И перед ним Спаситель, может быть,
не представал; и, может быть, ни разу
его, как ни хотелось богомазу,
епископ не пришел благословить.

Быть может, все, что мог он, — не гневить
(мы это знаем не без основанья),
пасть на колени, чтобы очертанья
свои, летящие во все концы,
тянуть к себе — как лошадь под уздцы...

Как на винограднике, где гуще
лозы, прячется шалаш,
меж Твоих ладоней малой кущей
я таюсь, я ночь Твоя и страж.

Не чета смоковнице бесплодной,
мрамору земли перечить рад,
сколько урожаев ежегодно
Ты приносишь, дивный сад;..

В смятении почуяв принадлежность
свою к Нему, как Он им предсказал,
они признать боялись неизбежность
разлуки с Ним: от них он ускользал,

охвачен одиночеством Своим
привычным, сеятель трудолюбивый,
перед которым скорбные оливы,
а также бегство тех, кем Он любим...

Нет одиночеству предела...
Оно как дождь: на небе нет пробела,
в нём даль морей вечерних онемела,
безбрежно обступая города, -
и хлынет вниз усталая вода.

И дождь всю ночь. В рассветном запустенье,
когда продрогшим мостовым тоскливо,
неутолённых тел переплетенье
расторгнется тревожно и брезгливо,
и двое делят скорбно, сиротливо
одну постель и ненависть навеки...

Бог! Что Тебе моя кончина?
Я Твой кувшин. (Ты без кувшина?)
Твое вино… (Прокисли вина?)
Я твой надел, Твоя долина.
Во мне Себя Ты береги.

Я храм, куда Свои шаги
направишь  Ты из дальней дали.
Одной из бархатных сандалий
спаду вот-вот с Твоей ноги...

В дверь вопреки надёжным замкам
даже сквозь плотный порфир
целый стремится мир
к нам
оттуда, где искони
преображает в тени
мёртвых первооснова,
в гости приходят они,
не говоря ни слова...

Мое ли сердце поет 

ангелы ли, вспоминая... 

Мой голос или иная 

музыка - этот взлет? 

И вот уже неизбежно, 

хотя был только что нем, 

неколебимо, нежно 

соединенье - с кем?...

Прыгун, ты даришь слишком беззаботно

тепло чужих ладоней, как свое;

но слишком легковесно и бесплотно,

дабы в предметах обрести жилье,
оно меж тем вещественно вполне,

настолько, что в момент прикосновенья

само проникнет в нас без промедленья, —

ты взмыл и на секунду в вышине
задумался, как если бы бросок

ты захватил с собой на время взлета,

а после отпустил — и изнемог...

Поэт был мертв. Лицо его, храня
всё ту же бледность, что-то отвергало,
оно когда-то всё о мире знало,
но это знанье угасало
и возвращалось в равнодушье дня.
Где им понять, как долог этот путь;
о, мир и он — всё было так едино:
озера и ущелья, и равнина
его лица и составляли суть.
Лицо его и было тем простором,
что тянется к нему и тщетно льнёт, —
а эта маска робкая умрёт,
открыто предоставленная взорам. —
на тленье обречённый, нежный плод.

И одиночество над нами 
как дождь: встает над морем вечерами
и простирается там за холмами,
до неба, им чреватого всегда.
И с неба падает на города

Ливнем оно струится на рассвете
на переулки, смутные вначале,
когда тела обнявшиеся эти
уже того не ищут, что искали,
и люди в ненависти и в печали
одной постелью связаны навеки...

Тут одиночество уходит в реки.

И был тогда день белых хризантем;
я трепетал пред этой красотою...
И поздней ночью ты пришла затем,
чтоб овладеть моей душою.

Я так дрожал... А ты легко ступала,
и ты как раз мне снилась перед тем...
И ночь, как песня тихая, звучала –
ночь белых хризантем.

А Смерть останется за дверью
Николай Клюев
Нам уже не обойтись без него. Хотим мы этого, не хотим ли, но на исходе XX века приходится констатировать, что величайшим европейским поэтом столетия был именно Райнер Мария Рильке. Не величайшим немецким, нет — Рильке и по крови-то едва ли был немцем; не величайшим австрийским или австро-венгерским...

И дерево себя перерастало.
Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.
В молчанье было новое начало,
лесистый пробуждающее дол.

Спешили звери из дремучей дали,
кто с лежбища, кто из берлог и нор;
не хитрость и не страх, как до сих пор,
их красться светлым лесом побуждали...

Народ страдал от жажды, лишь девица
не знала жажды, но явиться
мог ей одной спасительный родник;
а все еще лоза не шевельнулась,
недвижная среди пустынных скал,
и дева вспомнила, как содрогнулась
вчера, когда с больным переглянулась
ребенком: он от жажды умирал.
Не расцвести лоза была не в силах.
Как зверь, который ищет водопой,
кровь чуяла она в девичьих жилах
и в темных недрах под ее стопой.

У них у всех уста устали,
и души досветла ясны.
И лишь случайные печали
порою им смущают сны.

Они как будто не у дела,
и, Божий населяя сад,
они, как мерные пробелы,
в его мелодии молчат...

Склоняя лоб, отодвигает он
все, что его теснит и принуждает;
он, пропустив сквозь сердце, выпрямляет
извечные круги времен.

Пред ним свод неба, лики дней вознесший,
и каждый вопиет: познай, я тут.
Ты легких рук его своею ношей
не отягчай. Нето они придут...

Отшельник поднял голову - и ниц,
как шлем, молитва с головы упала:
шел зверь, чья шерсть немыслимо сияла,
и, как у олененка, залегала
мольба в бездонности его глазниц.

Тяжеловесен, коротконог,
он выплыл и, казалось, покаянно
от своего сиянья изнемог;
как башня лунным светом осиянна,
на лбу пологом возвышался рог
и на ходу покачивался странно...

То, что превышает личное, частное, как это понимал Рильке, лежит на самом дне одиночества и субъективности. “Объективному реализму” прошлого века он противопоставляет “субъективный реализм” нового (речь идет скорее о субъектном или объектном видении мира, о том, чтобы предмет стихов из объекта изображения превратился в субъект высказывания, сказал о себе в первом лице; художник же оставляет за собой позицию слушателя этой речи...

Перевод Владимира Микушевича

Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?
Пусть бы услышал. Но если б он сердца коснулся
Вдруг моего, я бы сгинул в то же мгновенье,
Сокрушённый могучим его бытиём. С красоты начинается ужас.
Выдержать это начало ещё мы способны;
Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась
Уничтожить нас. Каждый ангел ужасен...

С Новым годом — светом — краем — кровом!
Первое письмо тебе на новом
— Недоразумение, что злачном —
(Злачном — жвачном) месте зычном, месте звучном
Как Эолова пустая башня.
Первое письмо тебе с вчерашней,
На которой без тебя изноюсь,
Родины, теперь уже — с одной из
Звезд… Закон отхода и отбоя,
По которому любимая — любою
И небывшею — из небывалой.
Рассказать как про твою узнала?
Не землетрясенье, не лавина...

Ты - птица, прошумевшая крылами, 
Когда я пробудился и позвал, 
О, не по имени, а лишь руками 
В тысяченочный имени првал. 
Ты - тень, в которой я, как семя, спал, 
Твоими к солнцу проростая снами. 
Ты - образ, вписанный во мне, как в раме, 
Я - дополняющий тебя овал.

Как назову тебя дрожащими губами? 
Начало - ты, я только твой конец, 
Пугливое медлительное "amen", 
Твоей красы нестоющий венец. 

Памяти Паулы Модерзон-Беккер

Я чту умерших и всегда, где мог,
давал им волю и дивился их
уживчивости в мертвых, вопреки
дурной молве. Лишь ты, ты рвешься вспять.
Ты льнешь ко мне, ты вертишься кругом
и норовишь за что-нибудь задеть,
чтоб выдать свой приход. Не отнимай,
что я обрел с трудом. Я прав. Кой прок
в тоске о том, что трогало?..

Он поднимался из последних сил,
седей маслин, седеющих на склоне, -
и лоб, покрытый пылью, погрузил
в горячие и пыльные ладони.

Путь завершен. И впереди - конец.
Уйти - но я уже ослеп, плутая,
и как скажу я, что есть ты, отец,
когда нигде не нахожу тебя я?..