Райнер Мария Рильке

К плодоношению очнулась,
в прекрасном кроясь, ужаснулась;
в благую вслушиваясь весть,
раба Господня прикоснулась
к путям, которых Ей не счесть.

Год молодел. Она парила
близ неземного рубежа,
и жизнь Марии там царила,
смиренно Господу служа.
Как сёла праздничному звону,
Она в девичьей тишине
внимала собственному лону
с Единственным наедине;
одним исполнена секретом,
для тысяч бережно жила,
освещена всеобщим светом,
как виноградник, тяжела.

Без сомнения, в любом процессе творчества, если посмотреть вглубь вещей, есть доля опасности, доля соперничества с жизнью. Для Райнера эта опасность была тем более очевидна, что сама его природа побуждала его поэтически переосмысливать то, что почти невозможно выразить словами. Именно поэтому, разворачиваясь с годами, его жизнь с одной стороны, и творческая гениальность с другой, уже не стимулировали друг друга...

От нас последний этот выход скрыт,
неразделённый нами. Нет причин
клясть или славить смерть, чей внешний вид,
наверно, самой скорбной из личин,

маскою жалобы так искажён.
Мы в мире всё ещё  играем роли.
Не нравится нам смерть, но поневоле
актёры с ней играют в унисон...

Когда Господня длань с высот
сквозь отсветы зари
раскрылась, точно спелый плод, 
чьё семечко внутри,
взошла звезда – смотри! –
чей над пустынею восход
увидели цари.

Так три царя пустились встарь
в путь за одной звездой;
и справа царь, и слева царь,
и здесь, и там земная тварь,
а где-то хлев простой...

Как будто уж смерть наступила,
так платья легко сидят,
и запах в комоде милый
вытеснил аромат
новый, ей незнакомый.
Ей теперь все равно —
кто же она. По дому
бродит она давно.
По комнате боязливой,
о ней заботясь, снует.
Может быть, в ней на диво
девушка та же живет.

К нам вечность льнет. И все ж кому дано
большие силы отделить от малых?
Ты видишь ужин и вино в бокалах
сквозь сумерки в витринное окно?
Ты видишь их движенья, их повадку —
как будто чем-то каждый жест чреват.
В их пальцах знак рождается украдкой;
они не знают, что творят.
И кто-то каждый раз вставляет слово,
чтоб указать, что пить им, что делить...

Когда я отошел от окна, вечерние облака еще не уплыли. Они словно чего-то ждали. Может быть, я должен и им рассказать историю? Я предложил им это. Но они меня совсем не слышали. Чтобы быть для них понятнее и уменьшить расстояние между нами, я крикнул:
— Я тоже вечернее облако...

Как Данте назвал себя геометром, Рильке можно было бы назвать физиком. Он изучает («понимает») некие соответствия физическим законам в области смысла. «Закон всемирного тяготения» – в «Фонтанах» и «Осени» («все падает»), «круговорот воды» – одиночества («Одиночество»), рычаг сил – «Pont du Carroussel». Он собирает картину равноценного, одинаково напряженного в каждой своей точке пространства, где «внешнее» есть будущее для «внутреннего»...

Не появленье ангела (пойми)
её смутило. Лунный луч людьми
и солнечный бывает не замечен,
предметами воспринят или встречен,
её в негодование привел
совсем не ангел; ведала едва ли
она сама, как ангелу тяжёл
заемный облик (если бы мы знали
всю чистоту её). Когда в родник
той чистоты лесная недотрога
лань глянула, то без самца, поверь,
зачать сподобилась единорога,
(зверь светоносный, чистый зверь).
Не ангельский, а юношеский лик
склонился к ней, врасплох её застиг...

Нет без тебя мне жизни на земле. 
Утрачу слух — я все равно услышу, 
очей лишусь — еще ясней увижу. 
Без ног я догоню тебя во мгле. 
Отрежь язык — я поклянусь губами. 
Сломай мне руки — сердцем обниму. 
Разбей мне сердце. Мозг мой будет биться
навстречу милосердью твоему. 
А если вдруг меня охватит пламя и
я в огне любви твоей сгорю — 
тебя в потоке крови растворю. 

Как птицы, позабывшие полёт,
давно отяжелевшие в бессилье,
которым стали бесполезны крылья,
и выпито из них земною пылью
всё светлое, чем дарит небосвод;
они хотят, почти как листопад,
к земле приникнуть, —
как ростки, едва
взошедшие, в болезнетворной дрёме
и мягко и безжизненно лежат,
перегнивая в рыхлом чернозёме, —
как дети в темноте, — как мутный взгляд
покойника, — как радостные руки,
бокал поднявшие, дрожат от муки
и прошлое далекое зовут, —
как крики тонущего, что замрут...

То были дни, когда в огне и дыме
сходились горы; водами живыми
река гремела, в берега бия, —
два странника призвали Божье имя,
и, хворость одолевши, перед ними
встал богатырь из Мурома, Илья.

Состарились родители, дотоле
от пней и камня расчищая луг, —
но взрослый сын воспрянул, вышел в поле
и в борозду вогнал тяжёлый плуг.
Он вырывал деревья, что грознее
бойцов стояли твердо сотни лет,
и тяжесть поднимал, смеясь над нею...

Ты к Господу не ближе нас,
Он ото всех далёк.
Но лишь тебя в чудесный час
благословляет Бог:
ведь так ни у одной из жён
не светятся персты.
Я — день, я — влагой напоён,
но древо только ты.

Я утомлён, путь долог мой,
прости, не я сказал,
что Тот, кто в ризе золотой,
как солнце, восседал,
послал тебе, мечтающей,
виденье с высоты:
смотри: я — возвещавший,
но древо только ты...

«Нас не лишить ни гения, ни страсти»:
одно другим по воле вечной власти
должны мы множить, — но не всем дано
в борьбе до высшей чистоты подняться,
лишь избранные к знанию стремятся, —
рука и труд сливаются в одно.

Чуть слышное от них не смеет скрыться,
они должны успеть поднять ресницы...

Человек должен сделать великую работу завершения мира. Это он должен стать «завершителем мирового совершенства» (Мальте), увидев сквозь хаос стройность и собрав разрозненное в цельность. Дух человека должен вспомнить и — открыть и осуществить мировое единство. И, выявив внутренний смысл внешне бессмысленного, заставить просиять этот смысл в Лице. Лицо — это завершение мира. Природа безлика. Ее лицом должен стать человек...

Бог может. Но ответь мне, как же нам
Идти за ним? Неполнозвучна лира.
В разброде чувств, в раздробленности мира
Нельзя построить аполлонов храм.
 
Напев Твой – не призыв к чему-нибудь
Конечному. – Он есть сама дорога.
Он – бытие, легчайшее для Бога.
Но мы? Когда и где мы суть
Тот центр, к которому обращены планеты?..

Да завершится летний зной, — пора, 
Всевышний, брось густую тень на гномон
в умолкший гомон пашен кинь ветра… 

Плодам последним подари тепло 
календ осенних, солнечных, отрадных, 
и сделай сладость гроздий виноградных 
вином, что так темно и тяжело. 

Бездомному — уже не строить дом...

Для тех, отженивших последние клочья
Покрова (ни уст, ни ланит!..)
О, не превышение ли полномочий
Орфей, нисходящий в Аид?

Для тех, отрешивших последние звенья
Земного… На ложе из лож
Сложившим великую ложь лицезренья,
Внутрь зрящим — свидание нож.

Уплочено же — всеми розами крови
За этот просторный покрой
Бессмертья…

Уйдешь, придешь и дорисуешь танец, 
чертеж среди созвездий обретя, 
в чем превосходит смертный чужестранец 
угрюмую природу; ты, дитя,

ты помнишь, как она заволновалась,
услышав невзначай: поет Орфей,
и дерево с тобой соревновалось,
подсказывая трепетом ветвей...

Но до конца ты, божественный и сладкогласный, 
жертва менад, которыми ты пренебрег;
из разъяренного крика извлек ты, прекрасный,
только гармонию, от разрушенья далек.

Не удалось им разбить драгоценностей двух, 
лиры и головы, хотя в тебя злобно бросали
камни, но даже от них тебя звуки спасали,
ибо камни смягчались, обретшие слух...

Разве он здешний? Обоим пределам 
принадлежит он ширью своей;
ивовым прутьям в старанье умелом
велит он сплетаться, коснувшись корней.

Хлеб с молоком - для мертвых приманка; 
на ночь убрать бы их со стола.
Веко во сне - для него самобранка,
даже тени в себя вобрала,

явью смягчая тихие смуты;
чары дымянки с чарами руты
ясностью знака связал он один...

В тех странных копях обитали души
прожилками серебряной руды
Пронизывая тьму. Среди корней
Кровь проступала, устремляясь к людям,
Тяжелой, как порфир, казалась кровь.
Она одна была красна.
Там были
Никем не населенные леса,
Утесы и мосты над пустотою.
И был там пруд, огромный, тусклый, серый.
Навис он над своим далеким дном,
Как над землею - пасмурное небо.
Среди лугов тянулась терпеливо
Извилистая длинная дорога
Единственною бледною полоской.
И этою дорогой шли они...

Что сделать, чтобы впредь душа моя
с твоею не соприкасалась? Как
к другим вещам ей над тобой подняться?
Ах, поселить ее хотел бы я
среди утрат, во тьме, где, может статься,
она затихнет и, попав впросак,
на голос твой не станет отзываться.
Но что бы порознь не коснулось нас,
мы в голос откликаемся тотчас -
невольники незримого смычка.
На гриф нас натянули, - но на чей?
И кто же он, скрипач из скрипачей?
Как песнь сладка.

...Их плоть со всеми пытками знакома,
клянет их то и дело бой часов,
в привычном страхе ждут они приема,
слоняясь у больничных корпусов.

Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной
чарует в детстве всех за годом год, –
чужая, маленькая смерть их ждет.
А собственная – кислой и зеленой
останется, как недозрелый плод.