Чем больше проходит времени, тем меньше мы слышим, что нам говорит язык. А в языке есть все: что было и что будет, язык – начало пророчества, пророчество – торжество над языком. Своеобразие русской православной традиции во многом определяется понятием "пол", которое не передается на другие языки словами sex или Gechlecht. Sex, gender, gechlecht – есть нечто общее и для мужского пола, и для женского. Русское же слово "пол" происходит от слова "половина" и потому само по себе недостаточно, нужно добавить к нему: мужской или женский. В этом – великая мудрость слова, мудрость, открытая и засвидетельствованная Владимиром Соловьевым. Гениальнейшее его открытие представлено в работе "Смысл любви".
Пол требует дополнительности. Здесь мы прикасаемся к величайшей тайне Троицы: Божество троично, а тварь двоична. Полу у твари соответствует ипостась Троицы. Поэтому мы не можем говорить о мужском или женском в Троице, мы по аналогии с полом представляем себе ипостась, но ипостась – это не пол, каждая ипостась включает в себя всю полноту бытия. Поэтому мы не можем различать в Троице мужское и женское, поэтому Церковь в своей глубинной мудрости была права, когда отвергла интуицию Сергия Булгакова, будто София – четвертая ипостась. Само понятие ипостаси утратило бы смысл, когда в Троицу был бы привнесен пол. Но с другой стороны, нет ничего сотворенного, что не имело бы пола. Пол – не только физиологическое, не только психологическое понятие, пол не только на уровне Космоса, он проявляется на гораздо более высоких уровнях бытия. В конце концов положительный и отрицательный полюсы магнита – тоже полы, причем отрицательный полюс – пол мужской. Пожалуй, вне пола только существа бесплотные, то есть ангелы. Но и в ангельских иерархиях угадываются некие таинственные соответствия полу.
Дьявол возненавидел плоть, потому что плоть – вечное Божье знаменье, она устремлена к Божеству. Пол – рана, которую нужно залечить воссоединением с другой половиной. Пол показывает принципиальную, органическую недостаточность изолированного творения, творение осуществляется лишь воссоединением в некой целостности. Такое воссоединение есть символ, пол указывает человеку путь к нему. Первичный и величайший символ – это "едина плоть", которую должны были образовать Адам и Ева. Грехопадение было попыткой обойти Благую Весть пола, в сущности Ева пыталась уклониться от предназначения, указанного ей Богом. Превратный взгляд усматривает в грехопадении половую близость Адама и Евы, но грехопадение было именно уклонением от подобной близости. При этом надо помнить: кроме заповеди "плодитесь и размножайтесь" Бог сказал: "Нехорошо человеку быть одному, сотворим же помощника, подобного ему". Творению нехорошо быть одному. Творение воссоединяется в едину плоть для того, чтобы потом через эту едину плоть приобщиться к Творцу. Сергий Булгаков усматривал в браке основание малой домашней церкви. [Булгаков С. Православие. М., 1991. С. 250] Брачный союз мужа и жены образует едину плоть. Всякий символ является единой плотью.
Так мы подходим к тайне Софии, к тем сложным вопросам, которые в связи с ней возникают. Православная Церковь возбраняет утверждать, что София несотворена; но православное чувство не соглашается и с тем, что София тварна. София – это именно творение, а не тварь, творение во всем его совершенстве. София первенствует в остальном творении, являя в нем присутствие Творца. София – женственный лик творения, обращенный к Творцу. Творение по отношению к Творцу женственно, о чем свидетельствуют "Песнь Песней", Притча о мудрых и неразумных девах из 25-й главы Евангелия от Матфея. И наконец, великий провидец и чудотворец Серафим Саровский называет Христа "вечным женихом наших душ". Христос – жених всех человеческих душ, и мужских, и женских. Вот почему говорится, что душа человеческая – христианка. Человеческая личность – неповторимая комбинация мужских и женских элементов. Сочетание мужского и женского неповторимо, и потому личность является своего рода символом, который взывает к дальнейшему восполнению. Но не бывает символов, обладающих всей полнотой бытия, потому что творение как символ стремится к некому приобщению к Творцу, даже если полное воссоединение с ним невозможно. Творение не может исчезнуть в Творце. Бытие и есть различие между Творцом и творением. Как говорили паламиты (исихасты), "мы приобщаемся к Богу по энергии, а не по сущности". Такое приобщение к Богу по энергии превращает Церковь в Невесту Божью.
Возникает вопрос: а что же монахи, аскеты, отказывающиеся от брака? Православное учение говорит, что они особым образом сочетаются с телом Церкви. В этой связи можно говорить об Эросе воцерковления. Аскеза не есть скопческое отвержение плоти. Аскеза есть более глубокое и полное воссоединение с Церковью и тем самым с Божеством. Православная традиция называет аскезу "художеством из художеств". Такому художеству посвящена великая православная книга "Добротолюбие": ее заглавие ошибочно понимают как "любовь к добру", между тем по-славянски доброта – это то, что мы называем "красота", la beaute, a beauty – слово, аналогичное латинскому beatitas, т. е. блаженство. Наиболее совершенным образом Софии в западной традиции мне представляется Беатриче, причем не только в "Божественной Комедии", но и в "Новой Жизни". Данте полюбил ее на пути в Церковь. Он полюбил ее как член Церкви любит члена Церкви. Это ощущение Церкви как тела – глубочайшее и высочайшее ощущение "Божественной Комедии". Владимир Соловьев в философских терминах высказал то же самое. Кроме Софии небесной есть София земная. София земная скрывается в каждой женщине. Всякая женщина – это Беатриче, только Беатриче нашла своего Данте, а другие не нашли. В женщине присутствует София, она указывает мужчине путь к тому воссоединению, без которого невозможно райское блаженство.
Вот тайна пола. Весь мир возникает из особого отношения числа три и числа два. Троично Божество, двоично творение. В таких словах, как Логос, Слово, София, три буквы сочетаются с двумя; самим своим написанием они являют главный принцип творения. Пять букв суть соединение триединства и двоичности. Эти слова – у истоков творения, они являют нам нечто самим своим начертанием. Здесь мы вступаем в область зыбкую и сложную: Софию нельзя определить философски, ибо София сама есть философия. А для того чтобы определить некое понятие, нужно выйти за его пределы. Нам не дано выйти за пределы Софии, мы не можем мыслить вне Софии. Все, что мы говорим о Софии прозой, искажает ее чистый образ. София не вписывается в догматику, догматика лишь предостерегает нас от еретических злоупотреблений домыслами. Духовная жизнь изобилует иными свидетельствами о Софии. Великий софиолог Лев Платонович Карсавин избрал, как мне представляется, верный путь в трактовке этой темы.
Он писал стихи о Софии и комментировал их. Этот путь позволяю себе избрать и я, прокомментировав три моих сонета; в них высказано то, что я никогда не высказал бы в прозе. Рене Генон ссылается на суфийскую мудрость. Суфии утверждают, что в раю говорили стихами и вся мирская поэзия есть попытка вспомнить этот райский язык. Адам в раю был истинным поэтом, нарекающим Божье творение; после грехопадения он утратил свой высокий статус, ибо грехопадение разъединяет, впадая в небытие, а поэзия – это воссоединяющий синтез. С тех пор все поэты мира тоскуют о райском саде:
Мне снится, сад, где вечная прохлада,
Где солнца нет, но вместо темноты
Как бы заря – незримая ограда,
А вместо звезд – росистые цветы.
Я все еще не знаю листопада,
Не ведаю полдневной духоты,
Среди цветов затаены черты,
Которые предчувствовать – отрада.
Я вышел в сад однажды наяву,
С ней вышел в сад, где с нею разминулся,
С тех пор я здесь блуждаю, не живу.
Когда бы я спросонок обернулся,
Успел бы я схватиться за листву,
И в том саду навеки бы проснулся.
В сонете совершается мистерия удвоения и воссоединения, в нем удваиваются сакральные числа; в сонете две четверки – это катрены, две триады – это терцеты, кроме того, в сумме 14 строк сонета есть дважды 7, т. е. удваивается число творения, число Софии, сонет – стихосимвол. Отсюда его астрологичность; сонет, гороскоп на двоих, многое возвещает помимо того, что в нем непосредственно сказано.
Всем культурам "снится" некий сад. Сон о саде основное измерение нашей жизни: мы пришли оттуда и мечтаем туда вернуться. "Вечная прохлада" – в саду еще не взошло солнце; тут нельзя не вспомнить Новалиса, который говорит, что в конце времен солнца не будет, а будет общий свет всех небесных светил. Это будет некая светлая ночь, напоминающая золотой иконописный фон.
Православное вероучение о Софии выражается не в догмате, а в иконописи. На Соловках я видел удивительную икону Софии – Премудрости Божьей: она багряна, как заря. Блистательный анализ этой иконы дал князь Евгений Трубецкой в труде "Два мира русской иконы". София "как бы заря" в райском саду, где все напоминает о ней: "Среди цветов затаены черты, которые предчувствовать – отрада". Предчувствуешь некую встречу, и она неминуема; но неминуема и разлука: как встретишься, так и разминешься. Здешняя, земная жизнь – странствие в чаянии новой встречи с ней, чтобы проснуться в саду, который снится, где навеки обретаешь Софию. София – не отвлеченный принцип, а существо; если бы она не была существом, она не была бы совершенна. Совершенство включает в себя личность, включает в себя лик. Женственный лик творения, обращенный к Творцу, явлен райским садом.
Другой сонет, может быть, более страстен и более замутнен земным, но в нем такое же чувство Софии:
Лишь схима – плоть, но плоть при этом – схизма,
Таящая медовую метель,
Пока в крови не зажужжит капель,
Усугубив симптомы катаклизма.
Но плотская передо мною призма,
А радуга – всемирная свирель,
И вместе с ней молниеносный хмель
Ласкается к тебе, моя харизма,
Успев шепнуть, что явь еще цела,
А суть ее – безбрежная сердечность
Отрадного, бессмертного тепла.
Но ты свою скрываешь безупречность,
Чтоб наша ночь навеки прервала
Земного сна дурную бесконечность.
Плоть есть схима, ношение плоти есть некий подвиг. Плоть – это броня и латы, которые защищают нас от нечистых духов воздуха. Если бы не плоть, мы оказались бы в их власти: дьявол особенно ненавидит плоть. Он стремится ее осквернить, унизить, растлить. Дьявол – это бесплотность по преимуществу, принцип небытия. Но плоть также и схизма; она отделяет нас друг от друга. Плотская броня – начало разобщения и одиночества. В глубине плоти бушует Эрос, плоть таит "медовую метель", с которой начинается таяние плотской брони; не случайно в русском языке слова "тайна" и "таяние" созвучны. К этому звукоряду присоединяется еще и тантра, тоже размывание плоти любовным экстазом. Итак, тайна, таяние, тантра. В крови начинает звучать весенняя капель от плоти тающей. Капель усугубляет "симптомы катаклизма", но свет проходит через призму плоти, и образуется радуга. Радугой Господь знаменует окончание потопа, Завет между Ним и Землею, матерью рода людского (она же София). Радуга одновременно и свирель: у радуги семь цветов, а у свирели семь стволов: изначальное единство звука и цвета, ладов и красок, видимого и невидимого.
Но в радуге присутствует еще одно начало – тот самый Эрос, который бушевал в крови. Эрос – "молниеносный хмель" – древний арийский символ, обозначенный сомой и хаомой. Древний, опьяняющий, стихийный Эрос выводит человека из вечной замкнутости и указывает ему путь жертвенного служения. В этом харизма, т. е. земная София, свидетельствующая о Софии небесной. София не могла пасть, ибо она совершенна, но София по доброй воле искупает грехопадение вместе с тварью, которая пала. Таково целомудрие Софии. "Явь еще цела" в нашем греховном сне; явь – одна из предпосылок символа. Символ – соединение тайного и явного; когда мужское явно в символе, тайна – женственна, когда женское явно, тайна – мужское. В этом сочетании – символ. Итак, явь еще цела, и "суть ее – безбрежная сердечность отрадного, бессмертного тепла", т.е. потоп уже преображенный, потоп спасительный и целительный. "Но ты свою скрываешь безупречность" – так обнаруживается вторая предпосылка символа, тайная или сокровенная. Женщина не являет нам своей совершенной природы, тайной для нее самой; такова была судьба евангельских грешниц: Христос должен был к ним приблизиться для того, чтобы они преобразились. Тайна женского совершенства в словах Спасителя: "Прощаются грехи ее многие за то, что возлюбила много, а кому мало прощается – тот мало любит" (Лк.7:47).
Православному сознанию претят упоминания о поле Христа; Христос – ипостась Троицы, в нем – вся полнота человечности и, следовательно, – полнота мужского и женского. Он сочетается и с мужскими и с женскими душами, когда они уже объединены в теле Церкви, отсюда православная весть: "Се жених грядет в ночи!" Таково то великое сочетание Творца и творения, обетованием которого является любовь, о чем и говорит Иоанн Богослов: "Бог есть любовь". Символом этого вечного единения является роза, у Данте в Раю праведники располагаются на лепестках розы. И когда Данте опрометчиво спрашивает одну из праведниц: "Неужели и здесь есть неравенство в отношении к Божеству, и здесь одни ближе, а другие – дальше?", она ему отвечает: "На этих кругах не может быть разногласия с Волей Божией" (Рай, III, 76-78). Последняя из роз в третьем сонете сочетает время и вечность:
Ночь лунная нас в чашу погрузила,
Нет, – в чащу трав, где соткан из тенет
Шатер, chateau, твердыня; где цветет
Последняя из роз, хоть пригрозила
Тень шаткая зимы, чей цепкий гнет
Плоды с дерев срывает и светила;
Но ты зиме с насмешкой возразила,
Что круглое число теперь не в счет,
И Хронос – я тебя к нему ревную
Напрасно – он подать не смеет весть
Танатосу, велит мне остальную
Тень исписать, он заверяет: несть
Небытия, витийствует: я десть,
Жив Бог, и мы, надеюсь, одесную.
В саду является роза, ради которой сад существует. Роза – единение мужского и женского, та единая плоть, которая за своими пределами приобщается к Божеству, указывая путь к вечному причастию. Временной поток грозит заковать плоть в ее прежние латы, но эти латы будут на этот раз уже подобны гробнице. Как ни странно, время и размывает, и ведет к некому отвердению, оледенению живой трепетной плоти. Роза противостоит и перечит этому, но мир – шаткая твердыня, твердыня времени. Отсюда сопоставление слова "шатер" с французским chateau – "замок": "Шатер, chateau, твердыня, где цветет последняя из роз, хоть пригрозила тень шаткая зимы". Зима – символ времени, она не вечна. Зима обозначает преходящее в человеческой жизни, и потому образ земной Софии – возлюбленная смеется над кознями зимы. Она смеется над теми круглыми числами, которые зима являет; насмешка Софии над временем опровергает также и ложь времени, ложь Хроноса, который в союзе с Танатосом, т. е. со смертью. Перед лицом Софии Хронос не может подать весть Танатосу, и смерти не дано овладеть живой жизнью. Время – побуждение к творчеству. Не случайно лучшие стихи Пушкина написаны осенью, когда Муза боролась с текучим временем. Тогда возникли строки "Унылая пора, очей очарованье". Чары преодолеваются вещим зрением , поэта. Время дает материал для письмен. Поэтому Хронос говорит о себе: "Я десть" – он тень, но эту тень человеческое творчество, культура покрывает письменами, тем самым преображая время, на котором письмена культуры входят в вечность.
Это глубоко и тонко исследовано и проанализировано Даниилом Андреевым, который утверждает: так называемые литературные персонажи получают реальное бытие. И не исключено, что в другом мире мы встретим, например, Дон Кихота или Гамлета. Это и есть письмена на тени времени. В таком торжестве над временем и совершается полное воссоединение человека с земной Софией, а следовательно, и с Софией небесной. Они образуют то, о чем Новалис сказал в поэме "Астралис": "С Матильдой Генрих приобщен к святыне, они в едином образе отныне". [Перевод мой – В.М.] И этот воссоединенный человек, Адам, к которому вернулось его ребро, так что достигнуто совершенное единение, полнота мужского и женского, – то, ради чего мир был сотворен, этот человек имеет дерзновение уповать, что он одесную Бога вместе с Церковью и праведниками. Таков подвиг Софии, таково деяние Софии-путеводительницы на земном человеческом пути.
Об авторе:
В.Б.Макушевич известен как переводчик западноевропейской поэзии и поэзии народов СССР. В его переводах выходили произведения Кретьена де Труа, Д.Свифта, Новалиса, Ф.Гельдерлина, А.Рембо, Р.М.Рильке, Грегора Нарекаци и др. Автор книги стихов "Крестница Зари" (1989).
Читает курсы по русской религиозной философии в различных учебных заведениях.
Журнал УРАНИЯ № 1, 1993г.
Оставить комментарий