В Цветаевой тоже есть некоторая «самодельность»

Самодельные люди Платонова это вовсе не self-made-man  или «сам себя сделал», потому что второе - о внешнем (о карьере, о встраивании себя в социум), а «самодельные люди», скорее, о внутреннем устроении (типичная разница пониманий, разница западного и русского способа мыслить).

* * *

Другой для христианина - повод для любви, а не для суда. Кто что ищет, то и находит. Потому не надо выискивать недостатки, надо выискивать Христа. Но не имитировать это, а по-настоящему искать Христа в другом способен только Христос, живущий в нас. Потому все слова про надо и не надо приносят мало пользы.
Человек так устроен, что он либо во Христе, либо не во Христе - т.е. пока он не во Христе, никакие «надо» не помогут ему перестать высматривать, где что не так у другого (это свойство ветхой натуры). Только воцарив в себе Христа (вместо самости) человек начинает жаждать лишь общения со Христом, потому и ближний для него - Христос, а не болезнь души или тела, Христос, а не человеческие немощи (недостатки*). 
Пока мы собираем себя во Христа, пока мы и грешим, одной ногой ища Христа, а всем сердцем ища грязь, несовершенство и всяческие болезни, присущие людям. Когда же в сердце царит Христос, тогда даже спотыкаясь одной ногой, человек ищет лишь Христа и тянется в другом ко Христу. Такова природа вещей.

* * *

Кстати, в Цветаевой тоже есть некоторая самодельность. Собственно любой гений - это удавшаяся самодельность, он шёл иным, не таким как все, путём: гении проторёнными дорогами не ходят. Таким образом это противостояние доминирующих в обществе несамодельных людей против самодельных очень хорошо укладывается в общую схему противостояния книжников Христу. Потому чуткий поэт Блок сразу разглядел, что Христос на стороне этих самых самодельных людей. Спасибо гению Платонова за этот точнейший термин.

Самодельным был и Сократ, причём совращал других в эту самую самодельность.  Человек внутри себя носит всё, что ему нужно для того, чтобы быть человеком.  В человеке живёт гений, который вечно порабощаем сильными мира сего. И только русский народ исторически осилил задачу дать возможность жить самодельному, прорастающему не извне, а изнутри, человеку.
---
* недостатки следует отличать от пороков (немощи от низостей)

---------------------------------------------------

Из «Чевенгура»:

1. 
Пиюся  жалостными глазами поглядел на солнце, как на отнятое добро, затем почесал ногтями худые жилы на шее и сказал вверх с робостью уважения:
    - Погоди, не траться напрасно на чужих!
   Отвыкшие от жен и  сестер,  от  чистоты  и  сытного  питания чевенгурские  большевики  жили  самодельно  - умывались вместо мыла с песком, утирались рукавами и лопухами, сами щупали кур и разыскивали яйца по закутам, а основной суп заваривали с утра в железной  кадушке   неизвестного  назначения,  и   всякий,   кто проходил  мимо  костра,  в  котором грелась кадушка, совал туда разной близкорастущей  травки  -  крапивы,  укропу,  лебеды  и прочей  съедобной  зелени;  туда  же  бросалось несколько кур и телячий зад, если вовремя попадался телок, -  и суп варился до поздней ночи, пока большевики  не  отделаются от  революции  для  принятия  пищи  и  пока  в супную посуду не напа'дают жучки, бабочки и комарики. Тогда большевики  ели  - однажды в сутки - и чутко отдыхали.

2. 
Когда нашли и приладили два места, то подул полуночный ветер - это  обрадовало  Чепурного:  раз  буржуев  нет,  а  ветер  дует по-прежнему и шесты качаются, значит, буржуазия окончательно не природная сила.

3. 
Чепурный   сел  наземь  у  плетня  и  двумя  пальцами  мягко попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет жить при коммунизме. Что-то долго никак не рассветало, а уж должна  быть пора  новому  дню. Чепурный затих и начал бояться - взойдет ли солнце утром и наступит ли утро когда-нибудь, - ведь  нет  уже старого мира!
   Вечерние  тучи  немощно,  истощенно  висели  на  неподвижном месте, вся их влажная упавшая  сила  была  употреблена  степным бурьяном  на  свой  рост  и  размножение;  ветер спустился вниз вместе с дождем и надолго лег где-то в тесноте  трав.  В  своем детстве Чепурный помнил такие пустые остановившиеся ночи, когда было  так  скучно  и  тесно  в  теле, а спать не хотелось, и он маленький лежал на печке  в  душной  тишине  хаты  с  открытыми глазами;  от  живота до шеи он чувствовал в себе тогда какой-то сухой узкий ручей, который все время шевелил сердце и  приносил в  детский ум тоску жизни; от свербящего беспокойства маленький Чепурный ворочался на печке, злился и плакал, будто его  сквозь
середину  тела  щекотал  червь.  Такая же душная, сухая тревога волновала  Чепурного  в  эту  чевенгурскую  ночь,  быть   может потушившую мир навеки.
    -  Ведь  завтра  хорошо  будет,  если  солнце  взойдет, - успокаивал себя Чепурный. - Чего я горюю  от  коммунизма,  как полубуржуй!..
   Полубуржуи  сейчас,  наверное,  притаились  в  степи или шли дальше от Чевенгура медленным  шагом;  они,  как  все  взрослые люди,  не  сознавали  той  тревоги неуверенности, какую имели в себе дети и члены партии, - для полубуржуев будущая жизнь была лишь несчастной, но не опасной  и  не  загадочной,  а  Чепурный сидел  и  боялся завтрашнего дня, потому что в этот первый день будет как-то неловко  и  жутко,  словно  то,  что  всегда  было девичеством,  созрело  для  замужества и завтра все люди должны жениться.
   Чепурный от стыда сжал  руками  лицо  и  надолго  присмирел, терпя свой бессмысленный срам. Где-то,   в  середине  Чевенгура,  закричал  петух,  и  мимо Чепурного тихо прошла собака, бросившая хозяйский двор.
    - Жучок, Жучок! - с радостью позвал собаку  Чепурный.  - Пойди сюда, пожалуйста!
   Жучок  покорно  подошел  и  понюхал  протянутую человеческую руку, рука пахла добротой и соломой.
    - Тебе хорошо, Жучок? А мне - нет!
   В шерсти Жучка запутались репьи,  а  его  зад  был  испачкан унавоженной  лошадьми грязью - это была уездная верная собака, сторож русских зим  и  ночей,  обывательница  среднего  имущего двора.
   Чепурный  повел собаку в дом и покормил ее белыми пышками - собака ела их с трепетом опасности, так как эта еда попалась ей в первый раз от рождения. Чепурный заметил испуг собаки и нашел ей еще кусочек домашнего пирога с яичной начинкой, но собака не стала есть пирог,  а  лишь  нюхала  его  и  внимательно  ходила кругом,  не  доверяя  дару жизни; Чепурный подождал, пока Жучок обойдется и съест пирог, а затем взял и проглотил  его  сам  - для  доказательства  собаке.  Жучок  обрадовался  избавлению от отравы и начал мести хвостом пыль на полу.
    - Ты, должно быть, бедняцкая, а не буржуйская  собака!  - полюбил  Жучка Чепурный. - Ты сроду крупчатки не ела - теперь живи в Чевенгуре.
   На дворе закричали еще два петуха. "Значит, три птицы у  нас есть, - подсчитал Чепурный, - и одна голова скотины".

4. 
Выйдя  из  горницы  дома,  Чепурный  сразу озяб на воздухе и увидел другой Чевенгур: открытый прохладный  город,  освещенный серым  светом  еще  далекого  солнца;  в его домах было жить не страшно, а по его улицам можно ходить, потому что  травы  росли по-прежнему  и тропинки лежали в целости. Свет утра расцветал в пространстве и разъедал вянущие ветхие тучи.
    - Значит, солнце будет нашим! - И Чепурный жадно  показал на восток.
   Две  безымянные птицы низко пронеслись над Японцем и сели на забор, потряхивая хвостиками.
    - И вы с нами?! - приветствовал птиц Чепурный и бросил им из кармана горсть сора и табака: - Кушайте, пожалуйста!
   Чепурный теперь уже хотел спать и ничего не стыдился. Он шел к кирпичному общему дому, где лежали десять товарищей,  но  его
встретили   четыре  воробья  и  перелетели  из-за  предрассудка осторожности на плетень.
    - На вас я надеялся! - сказал воробьям  Чепурный.  -  Вы наша  кровная птица, только бояться теперь ничего не следует -
буржуев нету: живите, пожалуйста!
   В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а восьмеро  лежали и  молча  глядели  в  высоту  над  собой;  лица их были унылы и закрыты темной задумчивостью.
    - Чего ж вы не спите? - спросил  восьмерых  Чепурный.  - Завтра  у  нас  первый  день, - уже солнце встало,птицы к нам летят, а вы лежите от испуга зря...
   Чепурный лег на солому, подкутал под себя шинель и  смолк  в теплоте  и  забвении.  За  окном  уже подымалась роса навстречу обнаженному солнцу, не изменившему чевенгурским  большевикам  и восходящему  над  ними.  Не  спавший  всю  ночь  Пиюся  встал с
отдохнувшим сердцем и усердно помылся и почистился ради первого дня коммунизма. Лампа горела желтым загробным светом,  Пиюся  с удовольствием  уничтожения  потушил ее и вспомнил, что Чевенгур никто не сторожит -  капиталисты  могут  явочно  вселиться,  и
опять придется жечь круглую ночь лампу, чтобы полубуржуи знали, что  коммунисты  сидят  вооруженные  и  без сна. Пиюся залез на крышу и присел к  железу  от  яростного  света  кипящей  против солнца  росы;  тогда  Пиюся  посмотрел  и  на солнце - глазами гордости и сочувствующей собственности.
    -  Дави,  чтоб  из  камней  теперь  росло,  -  с   глухимвозбуждением  прошептал Пиюся: для крика у него не хватило слов - он не доверял своим знаниям. - Дави! -  еще  раз  радостно сжал  свои кулаки Пиюся - в помощь давлению солнечного света в глину, в камни и в Чевенгур.
   Но и без Пиюси солнце упиралось в землю сухо и твердо  -  и земля  первая,  в  слабости  изнеможения,  потекла  соком трав, сыростью суглинков и заволновалась всею волосистой  расширенной степью,  а  солнце только накалялось и каменело от напряженного сухого терпения.
   У Пиюси от  едкости  солнца  зачесались  десны  под  зубами: "Раньше  оно  так никогда не всходило, - сравнил в свою пользу Пиюся, - у меня сейчас смелость корябается  в  спине,  как  от духовой музыки".
   Пиюся  глянул  в  остальную  даль  - куда пойдет солнце: не помешает ли что-нибудь его  ходу  -  и  сделал  шаг  назад  от оскорбления:  вблизи околицы Чевенгура стояли табором вчерашние полубуржуи; у  них  горели  костры,  паслись  козы,  и  бабы  в дождевых лунках стирали белье. Сами же полубуржуи и сокращенные чего-то копались, вероятно - рыли землянки, а трое приказчиков из  нижнего  белья  и простынь  приспосабливали палатку, работая голыми на свежем воздухе - лишь бы сделать жилье и имущество.

5.  
Пиюся   молча  вздыхал  от  тяжести  своей  темноты.  Другие большевики тоже никогда не спорили с  Прокофием:  для  них  все слова были бредом одного человека, а не массовым делом.

6.  
Коренные жители Чевенгура думали, что  вот-вот  и  все кончится:  не  может  же долго продолжаться то, чего никогда не было.

7. 
Кузнец Сотых уже привык к разочарованию, ему было  одинаково жить,  что  в  слободе  Калитве,  что  в  чужом городе, - и он равнодушно бросил  на  целое  лето  кузню  в  слободе  и  пошел наниматься   на   строительный   сезон  арматурщиком,  так  как арматурные каркасы похожи на плетни и ему, поэтому, знакомы.
    - Видишь ты, - говорил Сотых, не  сознавая,  что  он  рад встреченному  человеку, - товарищи - люди хорошие, только они
дураки и долго не живут. Где ж теперь  тебе  товарищ  найдется?
Самый  хороший - убит в могилу: он для бедноты очень двигаться старался, - а который утерпел, тот нынче  без  толку  ходит...
Лишний  же  элемент - тот покой власти надо всеми держит, того ты никак не дождешься!
   Сотых управился с сумкой и сделал шаг, чтобы идти дальше, но Чепурный осторожно притронулся к нему и заплакал от волнения  и стыда своей беззащитной дружбы.
   Кузнец сначала промолчал, испытывая притворство Чепурного, а потом  и  сам  перестал  поддерживать свое ограждение от других людей и весь облегченно ослаб.
    - Значит, ты от  хороших  убитых  товарищей  остался,  раз плачешь!  Пойдем  в  обнимку  на ночевку - будем с тобой долго думать. А зря не плачь - люди не песни: от песни я вот  всегда заплачу, на своей свадьбе и то плакал...
   Чевенгур  рано затворялся, чтобы спать и не чуять опасности.
И никто, даже Чепурный со своим слушающим  чувством,  не  знал, что  на  некоторых  дворах  идет тихая беседа жителей. Лежали у заборов в уюте лопухов бывшие приказчики и сокращенные служащие и  шептались  про  лето  господне,  про  тысячелетнее   царство Христово,  про  будущий  покой освеженной страданиями земли, - такие беседы были необходимы, чтобы кротко пройти по адову  дну коммунизма;   забытые  запасы  накопленной  вековой  душевности помогали старым чевенгурцам нести остатки своей жизни с  полным достоинством  терпения и надежды. Но зато горе было Чепурному и его редким товарищам -  ни  в  книгах,  ни  в  сказках,  нигде коммунизм  не  был  записан понятной песней, которую можно было вспомнить для утешения в опасный  час;  Карл  Маркс  глядел  со стен,  как чуждый Саваоф, и его страшные книги не могли довести
человека до успокаивающего воображения коммунизма; московские и губернские плакаты изображали гидру контрреволюции и  поезда  с ситцем  и  сукном,  едущие в кооперативные деревни, но нигде не было той трогательной картины будущего, ради  которого  следует отрубить  голову гидре и везти груженые поезда. Чепурный должен был опираться  только  на  свое  воодушевленное  сердце  и  его трудной  силой  добывать  будущее, вышибая души из затихших тел буржуев и обнимая пешехода-кузнеца на дороге.
   До первой чистой зари  лежали  на  соломе  в  нежилом  сарае Чепурный  и  Сотых  -  в  умственных  поисках коммунизма и его душевности. Чепурный был рад любому человеку-пролетарию, что бы он ни говорил: верно или нет. Ему хорошо было не спать и  долго слышать  формулировку  своим  чувствам, заглушенным их излишней силой;  от  этого  настает  внутренний  покой,   и   напоследок засыпаешь. 

8.  
Солнце ушло и отпустило из воздуха влагу для  трав.  Природа стала  синей и покойной, очистившись отсолнечной шумной работы для общего товарищества  утомившейся  жизни.  Сломленный  ногою Чепурного стебель  положил свою умирающую голову на лиственное плечо живого соседа; Чепурный отставил ногу и принюхался -  из глуши  степных  далеких  мест пахло грустью расстояния и тоской отсутствия человека.
   От последних плетней Чевенгура  начинался  бурьян,  сплошной гущей  уходивший  в  залежи  неземлеустроенной степи; его ногам было уютно в теплоте пыльных лопухов, по-братски  росших  среди прочих  самовольных  трав.  Бурьян обложил весь Чевенгур тесной защитой  от  притаившихся  пространств,  в   которых   Чепурный чувствовал залегшее бесчеловечие. Если б не бурьян, не братские терпеливые  травы,  похожие  на несчастных людей, степь была бы неприемлемой; но ветер несет по бурьяну семя его размножения, а человек с давлением  в  сердце  идет  по  траве  к  коммунизму.
Чепурный  хотел  уходить  отдыхать от своих чувств, но подождал человека, который шел издали в  Чевенгур  по  пояс  в  бурьяне.
Сразу   видно   было,  что  это  идет  не  остаток  сволочи,  а угнетенный: он брел в Чевенгур как на врага, не веря в ночлег и бурча на ходу. Шаг странника был  неровен,  ноги  от  усталости всей  жизни  расползались  врозь,  а  Чепурный  думал: вот идет товарищ, обожду и обнимусь с ним от грусти -  мне  ведь  жутко быть одному в сочельник коммунизма!
   Чепурный  пощупал  лопух  -  он тоже хочет коммунизма: весь бурьян есть дружба живущих растений. Зато цветы и палисадники и
еще клумбочки, те - явно сволочная рассада, их надо не  забыть выкосить и затоптать навеки в Чевенгуре: пусть на улицах растет отпущенная трава, которая наравне с пролетариатом терпит и жару жизни,  и  смерть  снегов.  Невдалеке  бурьян погнулся и кротко прошуршал, словно от движения постороннего тела.

9. 
Начинался тихий вечер, он походил на душевное сомнение Чепурного, на предчувствие, которое не способно истощиться мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая истина и смысл жизни - он видел слишком много разнообразных людей, чтобы они могли следовать одному закону. Некогда Прокофий предложил Чепурному ввести в Чевенгуре науку и просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой надежды.

"Что ты, - сказал он Прокофию, - иль не знаешь - какая наука? Она же всей буржуазии даст обратный поворот: любой капиталист станет ученым и будет порошком организмы солить, а ты считайся с ним! И потом наука только развивается, а чем кончится - неизвестно".

Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен на ротного фельдшера, но к докторам относился как к умственным эксплуататорам.

- Как ты думаешь? - спросил он у Копенкина. - Твой Дванов науку у нас не введет?

- Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.

- А то я боюсь, - сознался Чепурный, стараясь думать, но к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его подозрение к науке. - Прокофий под моим руководством сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...

- Тогда ты вооружи дураков, - нашел выход Копенкин. - Пускай тогда умный полезет к нему с порошком! Вот я - ты думаешь, что? - я тоже, брат, дурак, однако живу вполне свободно».

* * *

В семнадцать лет Дванов ещё не имел брони под сердцем - ни веры в Бога, ни другого умственного покоя; он не давал чужого имени открывающейся перед ним безымянной жизни. Однако он не хотел, чтобы мир остался ненареченным, он только ожидал услышать его собственное имя вместо нарочно выдуманных названий.

10.
То, что буржуазия нам враг, — известно много лет. Но что она враг страшнейший, могущественнейший, обладающий безумным упорством в сопротивлении, что она действительный властелин социальной вселенной, а пролетариат только возможный властелин... — это нам стало известно из собственного опыта.

Андрей Платонов. «Всероссийская колымага», 1921